Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

То был еврей – вечно он пытался кого-то обвести вокруг перста. Безо всякого ритма в походке еврей не мог Свинговать, даже естьли на его ебаную шею повязать вервие.

Новая часть Некролога явилась на открытый свет, елозя и ерзая с ликованьем в мерзкой грязи Аушвица. Крутился он, багровеючи от ярости, злорадствуя густой охряною кровию, что бродила в лучах солнца – очертаньями игуан, саламандр и именинного торта. Гроздья протекающих влагалищ и вздроченных хуев брызгали и сияли на спине его – взаимо действуючь друг с другом в чудны́х половых актах. Внутрь, наружу, внутрь, наружу, блядски омерзительно, и я отвел взор свой, слыша лишь открывающий рев заполняемых дыр, наб рызг амниотических жидкостей да похвальбу пустых труб.

Я зрю кровь человечьих существ, пролитую мильоны раз снова и снова. Генетически ориентированные гуманитарные науки в действьи в виде кошмаров, исполненных хаоса и преступленья. Генетики, антропологи и психиатры выскользнули из грез в глубокий сон живых агентов зла.

Привставши на цыпочки до полного своего роста, я остановил одного пробегавшего мимо ребенка – подростка – и вгляделся сверху в его гетерохроматическье глаза. Какой-то миг я изучал наследье его лицевых морщинок.

– Цыган? – спросил я его.

– Asozial , – гордо ответствовал он, – ныне проживаю в Бялыстоке и Аушвице, не флибустьер и не еврей.

– Wer Jude ist, bestimme ich [48] Мне решать, кто тут еврей. , – раздраженно рек я и перерезал ему горло.

– Мы желаем, мы хотим – размножаться, – пробулькал он и отобедал, кровоточа, на колена, едва не раскроив меня громадным осколком стекла, выступавшим из его груди. Сильно он не кровоточил, ибо лишен был крови уж много часов тому, и я с теплом покончил с его агоньей.

– «Лишь тот, что был до крайности уязвим и чувствителен, может стать до крайности хладным и жестким…», как Гёте сказал Римеру, ты что – не знаешь?

Оседлавши его, с лезвьем моим, капавшим наземь, я щерился в ответ ему в лицо, яко Хоррор-Текстуралист.

– Умирают все животные. Наполеон умер. Был ли Наполеон животным?

Разумеется, он мне не ответил – в запасе у него не было достаточно времени на размышленье о сей загадке, он ныне держал курс на Rassenhygienische und bevölkerunmgsbiologische Forschungsstelle [49] Секция Исследований По Расовой Гигиене И Народонаселению. .

Оставивши оракула его щебетаньям, я скользнул по Железным Людям – парням размером с пудинг, сработанным из хрома, пластика и железа: их псориазно-красные лив рейнопеченочные очи николи не упускали ни единого тонкого наме ренья злокозненности Некролога, окормляючи Зеленошкурого прочь от моего суматошного присутствья.

Моего вниманья не избегло, что они – криптоклоны, смоде лированные на манер пупсоликого Obersturmbannführer’ а ужаса – Цирайса Маутхаузенского.

По всей етой области Железных Людей развозил миниатюрный локомотив Круппа. Товарные вагоны петляли меж зеленых бараков. То и дело железная дорога проносила его мимо бодрого краснокирпичного крематорья и потоков алкогольного пойла, что часто заливали штабели канистр «Циклона» (изготовленных «Дегешем» – подразделеньем «ИГ Фарбен»), разбросанные по всюду.

– Видите вон?

Я перевел взгляд ниже, на обладателя сего тихого голоса. Костлявым пальцем Анна Франк привлекала мое вниманье к фургону, наполненному тусклыми стеклянными банками.

– Слабоумным личностям изымают мозги и изучают их, – сказала она. – Их можно видеть вон там, за стеклом, они замаринованы в патоке.

Прежде, чем вы меня поправите, я знаю (ибо мы встретимся вновь): Анна погибла в Бельзене в календарном месяце марте. Но то, что я здесь записываю, относится к некоторому времени до того сериозного событья. Покамест же она одета в рванину, едва прикрывающую ее творожное белье. Не выше голени моей, лицо ея над тряпьем оголодало, не сказать истощено, и похоже на хрупкую птичию клетку, изваянную из тонкой белой кости, а светящиеся, как ничто другое, милые зеницы пристально смотрят на меня из его середины.

Мы встретились случайно – Анна Франк и я. Она была милейшим по натуре существом на всей земле, а история ея – задокументирована как несякнущий источник великого и незаслуженного страданья. Тем утром она вымочила сократившиеся кости свои в пахте и спрыснула свиным лярдом – но тщетно.

Ея карамелизованные глаза омывали меня добрейшим из возможных выражений; непритязательно, бескорыстно и целиком и полностью надежно; ожоги на теле ея выступали свидетельствами ея устойчивости к внешним воздействиям.

Я знал план игры, коей ея подвергали. Стигматы доктора Менгеле были мне хорошо знакомы. Ея быстро загнали в поджидавший крематорий вместе с наплывом русских евреев, где незамедлительно пыхнуло пламя и загоношилося вокруг них. Но прежде, чем языки его сумели охватить ея – фиалками, незабудками и девицами-в-зелени, кои скромно надуло ей в волосы, – она проворно направилась напрямки к выходу, протиснувшися меж железными дверьми, покуда те не успели прищемить ей пятки.

Несчастливцы, коим свезло, всегда производили впечатленье на Менгеле, коий различал их потенциал с расторопностию Чуда либо Чародея. Зловещий медик был к тому же почитателем отважных евреев, кои осмеливались хоть на какое-то сопротивленье, а не велись покорно, яко стайки гусей, в Окончательный Дом.

И он отпустил ея на волю (дабы насладиться ею в иной день), снабдивши ея корзинкою для сбора черники, тенистою шляпкою, из тростника плетенною, увенчанною розовыми бутонами роз, и розовым же платьицем из гинема, кое за минувшие месяцы сократилось до нынешней обтерханности.

– Сие казнь бесполезных, – покорно рекла она.

– Высокое мерило монголизма, – добавила другая девочка, стоявшая подле нее, крепко держа Анну за шуйцу. Выглядела она на тот же возраст, быть может – на несколько дюймов выше, и облачена была в викторианское платие и ожерелие шариков из фуагры размерами с шарики для игры в шарики. Знакомый Белый Кролик, приносящий удачу, в расторопных танцевальных полуботинках, валандался у нея за спиною.

– Пардон? – осведомился я.

– Вот результат социального дарвинизма, – сказала Алиса, не обративши на меня внимания. – Геринг подписал письмо, сформулированное Химмлером и Хейдрихом, в согласьи с коим тотальное решенье еврейского вопроса вверялось Хейдриху. Он тут в своей стихии.

– Я знаю, я его видел, – вспыльчиво молвил я. – Он ныне просто аркадия вкуса.

Бальзамический и малинный уксус, а также толика меду опрыскали мне щеку, и мой хваткий язык жадно их слизнул.

– Сие, – прибавил я, – и избранный собеседник Небес. Покуда мы обменивались любезностями, я дрейфовал в обществе девочек в тени Крематория Обед-о-Виденья. Тут я в жаре помедлил – в ноздрях моих сгустился аромат формальдегида. Навостривши ухо, я отметил, что доносившиеся из-за стен стенанья типом своим сродственны песням причитаний в синагоге.