Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

Истиннейшие слова, кои рек я когда-либо, были в том смысле, что не открой Аушвиц эфир , у вас никогда б не было рок-н-ролла – ни Мелкий Ричард, ни Джин Винсент (в их лучшем виде) не родились бы на Десятилетнем Ветру. Из проводника Аушвица в рок-н-ролл выросла Атлантида ранее неиз вестнаго темнаго и неприостановленнаго колдовскаго континента дуй-дуй-дуй.

Как Хоррор, я сузил зеницы свои, позволивши мороку растечься по своей душе.

Английское Око николи не устает… как я имею обыкновенье глаголать.

Люди живут; люди умирают – никто из них и пуговицы не стоит. Вот чему научила меня вековая моя жизнь.

Вот отчего в Хоббзовом «Каждый против всякого» слышна правда.

И всему во мне недолго еще быть для нашего мира.

В сем пейзаже на краю времени все определено с дикарскою алчбою. Что доказывает – вместе с оборотом, принимаемым эпохою, – что я вновь оказался нужным мужем в нужном месте. Судьба просемафорила ценность мою, рок возложил на меня свой пиздявый перст, года не зарубцовали моего превосходствия.

Однакоже попалось мне еще одно малое дитя, созревающее до женственности. Очи вероники, власы мягко-златые, кожа что алебастр. Она вытянула скукоженную длань, облеченную во бледную, неизмаранную перчатку свиной кожи. Медленно раскрыла она персты, явив мне Пудру Желтого Сглаза, светящуюся трепетом в ладони ея.

– Вам, – сказала она.

Я стоял, аки Утопичный Ползун средь мертвых, а облака оттенялись сребром над моею главой.

– Пожалуйста. – Ея стоическое выраженье, по видимости, предполагало, что ея трудности суть мои. – Я почти что возрадовалась.

Небрежно сложивши предплечья свои в унаследованной парюре, жадно скользнувши долгими перстами воедино, я ответствовал:

– Николи не существовало такой жалобы, каковую счел бы я оправданною.

– Они к нам вполне неплохо относятся.

Власы мои свернулися в ухмылку, а сам я склонился крупно над нею, позволивши своему языку единственный вялый нырок в Останавливающую Пудру.

Аплодисменты от кумпании чад-проституток почти что вынудили меня повернуть голову. Самые из них наглые подъяли свои школьные фартучки и явили мне дом Райха. Двое неотесанных и вульгарных мальчиков на час симулировали деянье содомии во влажной Аушвицевой грязи, после чего затопили почву яичным белком.

Золотушные туберкулез и недоеданье виднелись на сих девочках-клопах; я б опустился до сугубого отчаянья, кабы пришлось бы мне ябать их до шерстистых их ботиночек.

– Тут так. – Я снова нагнулся над девочкою и нежно лизнул и поцеловал ея в щеку. – Вот тебе шестипенсовик – смочить тебе власы и принести тебе удачу.

Пизда ея будет мышкою.

Я претерпевал.

Мышьяк, свежие вишневые пальчики, скумбрия под крыжовниковым соусом, такие сладкие пресные лепешки, корзинки апельсинов и комия червивой плоти и круглые сливочные корзинки земляники вращались на кончике моего языка.

К изумленью своему я очертя голову метнулся в галактику Освобожденья.

Я подпрыгнул с живостию в перемешанныя внутренности, вышибивши незамедлительное исторженье химуса из пищевода.

Дабы очистить плоть от тела и проявить подлежащий ей скелет, следует приять неистовство.

Все прилегающие мягкие ткани я срезал или счищал, забавляючись с мускулатурою, сухожильями, связками и тому подобным.

Подавляя ухмылку, меж тем как во мне затвердевали грубости, я облизывался. Какое бы то ни было аккуратное исследованье крови из сонной артерьи с моей стороны было невозможно.

Не ручаючись за достоверность сего, при пипетированьи сонной артерьи происходит подходец к интимности, раскрываючи брюшную полость, что позволяет мне краткою дланью дотянуться внутрь и бесцеремонно удалить селезенку.

Я претерпевал, и численная пипетка наполнялася, отсасывая кровь, что появлялась на культе селезеночной вены подле хилуса, а раздраж и пена шалтай-болталися, сигнализируючи, что труды мои близятся к завершенью; еврей, допрежь содержавшийся в шкуре сей, был свободен и николи боле не покинет сию землю, где жалобы столь обыденны.

Когда кости размочены растворительными химикатами, вроде раствора углекислого натрия, калийного щёлока или пудинга с петушком, а также закалены каждодневною бодростию, токмо тогда по сериозу может начаться массовый процесс антиформированья евреев.

Лишь когда кости вышвырнуты в корзину, как репа, появится Эрнст Грэбнер. Бия члена Einsatzkommando , он перефразировал Селина: «Единственные подлинные антисемиты – ето мы с фюрером». Извлекши из-под тужурки пистолет «маузер», он застрелил еврея в шею и сквозь око его почти что одновременно.

Тот маниак, садист и подозрительный человек бездельно завалился в женский лагерь Буна-Моновиц, где страх многие месяцы закупоривал им матки менструальною кровию.

– Ты… – подавал он знак какой-нибудь невезучей юле жизни, – …и ты… – показываючи на женщину с текучими, легкими, привольнолежащими массами злато-бурых влас, чей рот лепил собою безмолвный вопль, – …и все вы до единой… – Он взмахивал дланью своею всеобъемлющим округом: – Сквозь гнев свой я видел кое-что весьма прекрасное… – Зеницы его сужалися, а руки потиралися друг о дружку, яко независимые живые твари. – И по-прежнему утешает меня то, что и сквозь гнев свой я не прекращаю смотреть, и сегодня ВЫ все увидите своего достославного Творца. Сие вам я гарантирую.

И когда в итоге Грэбер информировал их касаемо точных даты и времени их казни, ужас их возжигался рацеями его, а телесные их защиты вдруг очищалися, и поток менструальной крови становился потопом.

Клянусь, каракатицы и колюшки елозили в той крови, бияся на земле в погоне за воздухом. Женщины тогда истошно голосили и лихорадочно топтали их – размалывая рыбу вместе с кровавою землею.

– Тум, тум, тумпити-та!

Греза моя нарушилась.

Куснувши гласом своим за « ТЫ ПРИВЕЛ ДУШУ МОЮ В СМЕРТИ НА ГОЛГОФУ » (по мотивам Джо Стаффорд), причем намеренья мои были ясны для того безнравственного сорта публики, я применил припадок, меж тем как треск-и-гром выстрелов в голову рикошетировал окрест меня, подтас кивая предрасположенность к желанью очей моих, уж до краев исполненных возмездьем крови.

Мотивированная православным етикетом, шайка шоколадных шкилетов слетела наземь – их еврейские кости яблочно-зелены и горчично-рвотны, и смердят крепким кентским элем. В ферментацьи своей они пробулькали мимо меня.

– Стоните выше, – похвально окликнул я их вослед.

– Тумпити, тум, тар-ра!

Сведшися к минимуму, оставляючи узел небеснокостей, ко мне приблизился одинокий скелет. Шоколадное лицо его было крупно, без жира, но почти что негроидной кости, и мрачный капкан пасти его являл сколотые зубья – и острые притом. А когда он подался ко мне, дыханье Аида автолизно меня обволокло.