Николай Олигер - Праздник Весны

Но женщины уже ненавидѣли его.

Лія была здѣсь же, на своемъ мѣстѣ. Когда оживленныя движенія толпы и вся эта суета слишкомъ утомили ее, зрители одинъ за другимъ ушли и мастерская опустѣла. Остался только самъ художникъ, а съ нимъ— Лія и Абела.

Абела не говорила ни слова. Но на ея лбу запечатлѣлось сосредоточенное напряженіе мысли и она, вся проникнутая женственностью, почти съ досадой выслушивала слишкомъ быстрые приговоры другихъ. Ея се-стры по полу впервые показались ей слишкомъ грубыми.

— Вотъ, ты опять создалъ нѣчто, чѣмъ можемъ гордиться мы всѣ! — съ чувствомъ удовлетворенія сказала Лія. Она слѣдила за работой Коро съ самаго начала, и ей одной было извѣстно, какъ легко, какимъ быстрымъ постиженіемъ, почти сверхъестественнымъ, разрѣшалъ художникъ поставленную самому себѣ задачу. — А ты, какъ будто, недоволенъ, мой любимый?

— Нѣтъ, нѣтъ, я доволенъ. Даже слишкомъ доволенъ. Вѣдь даже взыскательный Акро почти похвалилъ мою работу.

Онъ долго смотрѣлъ Андрогине, исправилъ освѣщеніе, чтобы лицо выступало еще рѣзче. Потомъ круто повернулся къ своимъ друзьямъ и сказалъ:

— Лія, совѣтовала мнѣ не показывать эту вещь до тѣхъ поръ, пока она не будетъ уже стоять на мѣстѣ. Я не послушался — и очень радъ этому. Если бы статуя была поставлена, она уже принадлежала бы всѣмъ. А теперь она принадлежитъ, пока еще, только мнѣ одному, — и я могу сдѣлать съ нею, что хочу.

Говоря это, онъ улыбнулся и только одна Лія взглянула на него тревожно.

— Это недурно сдѣлано, — говорилъ Коро, — но тѣ, которые приходили сейчасъ сюда, сказали мнѣ, что это не вызываетъ ни любви, ни ненависти. И они правы. Никогда мнѣ не случалось видѣть болѣе безразличной вещи, — хотя она и вызываетъ такъ много мыслей. Сдѣлавъ ее, я исполнилъ свой долгъ художника. Но теперь я могу и уничтожить ее.

Онъ привелъ въ движеніе подпорки, на которыхъ держалась статуя, и тяжелая масса рухнула на землю. Мастерская вздрогнула отъ этого удара и отбитая голова покатилась къ креслу Ліи.

— Что ты сдѣлалъ, Коро? Что ты сдѣлалъ?

Лія закрыла лицо руками. Абела засмѣялась. Задумчивое напряженіе исчезло съ ея лица. Коро посмотрѣлъ на этихъ двухъ женщинъ, потомъ на свой уничтоженный трудъ, — и вздохнулъ, хотя не чувствовалъ никакого раскаянія. И если бы Лія могла еще глубже проникнуть въ его мысли, она прочла-бы въ нихъ, что художникъ сейчасъ впервые подумалъ о третьей женщинѣ, которой здѣсь не было. Та, можетъ быть, сейчасъ не заплакала бы и не засмѣялась. Можетъ быть, просто подошла бы со словами утѣшенія и ласки. Или?..

День побѣдилъ. Онъ пришелъ, уже утомленный длительной борьбой съ полугодовой ночью, но съ каждымъ новымъ часомъ силы его возрождались и сквозь его хилую блѣдность иногда проглядывали уже слабые намеки на всемогущество солнца, все выше поднимавшагося на блѣдномъ небѣ.

Маякъ все еще не былъ законченъ, казался такимъ грубымъ, почти безформеннымъ при раздѣвающемъ бѣломъ свѣтѣ. Энергія Вилана упала. Его главный, непримиримый врагъ ушелъ самъ по себѣ, не доставивъ ему долго жданныхъ радостей побѣды. Теперь нужно ждать еще долго, долго, — до слѣдующей зимы, когда снова сгустятся сумерки надъ мертвыми льдами.

День принесъ кое-какія развлеченія, такія-же скудныя, какъ лучи сѣвернаго солнца. Виланъ и пріѣзжіе работники почти не замѣчали слабыхъ переменъ, народившихся съ конца зимы, но Астрея знала здѣсь все, любовалась всѣмъ и посвящала Вилана въ маленькія тайны своей родной сѣверной жизни. Показывала ему птицъ, прилетѣвшихъ съ юга и устроившихъ гнѣзда у подножья скалъ. Это были неприхотливыя птицы, плохо приспособленныя къ жизни, и на всей землѣ имъ остался только этотъ, сравнительно безопасный уголокъ.

Однажды повела Вилана къ невысокому бугру, неподалеку отъ маяка, и тамъ, на пригрѣтой прогалинѣ, показала ему выглядывавшій изъ-подъ не совсѣмъ еще стаявшаго снѣга блѣдно-голубой цвѣтокъ, — такой жалкій и чужой среди одѣвшаго камни сѣраго лишайника. Но этотъ единственный цвѣтокъ внесъ во всю природу что-то ласковое, — и каждый день Виланъ и Астрея приходили потомъ любоваться его робкой жизнью.

Во время этихъ прогулокъ Виланъ со своей откровенной простотой разсказалъ спутницѣ всю исторію своей жизни, до послѣднихъ дней, до того праздника Весны, на которомъ они встрѣтились. И по мѣрѣ того, какъ разсказывалъ, все спокойнѣе и подробнѣе, — чувствовалъ, что старое горе уже притупилось и отъ многаго, что было такъ остро и живо, остались одни горькія слова безъ переживаній. Въ глубинѣ души онъ даже немножко досадовалъ на это, но не могъ лгать самому себѣ. Потомъ сказалъ и Астреѣ:

— Знаешь, за послѣднее время я чувствую себя совсѣмъ иначе, чѣмъ тогда. Вотъ, я вспоминаю ночь разставанія съ Формикой. Помню, я нажалъ рычагъ, гасившій огни храма, и мнѣ казалось тогда, что вмѣстѣ съ этими огнями я гашу и весь свѣтъ своей жизни.

— А теперь?

— Тогда многія мечты погасли, конечно. Но вѣдь стоитъ повернуть рычагъ въ другую сторону — и онѣ зажгутся снова.

— Для кого же? Или ты все еще вѣришь?

— Нѣтъ. Но нашъ маякъ пока еще теменъ и уродливъ. А ты вѣришь, что въ слѣдующую ночь онъ вспыхнетъ огнемъ и останется вѣчнымъ памятникомъ нашей работы. Ты вѣришь?

Она посмотрѣла, — не на маякъ, возвышавшійся вдали, а на сумрачное, загрубѣвшее лицо своего спутника. Въ глубинѣ ея темныхъ глазъ отразилось теплое и ласкающее.

— Вѣрю. Но ты долженъ совсѣмъ забыть о Формикѣ. Недавно ты цѣловалъ меня, хотя я и не позволяла тебѣ этого. И мнѣ показалось, что ты поцѣловалъ не меня, а свою мечту. Этого я не хочу.

— О, Астрея, я прошелъ черезъ страданіе и сталъ еще крѣпче, чѣмъ прежде. Но вѣдь я не виноватъ, что у тебя волосы черные, а не золотые.

Она немного подумала, потомъ сказала:

— Если ты такъ хочешь, я могу сдѣлать ихъ свѣтлыми.

Биланъ взглянулъ и уловилъ въ ея глазахъ еще не успѣвшіе погаснуть отблески.

— Не нужно! — сказалъ онъ быстро. — Нѣтъ, не нужно! Мнѣ уже было бы ихъ жаль…

Каждый день къ концу работъ голосъ Павла слабѣлъ и руки у него начали дрожать крупной старческой дрожью. Иногда по нѣсколько разъ повторялъ передъ учениками одно и то же объясненіе, потомъ вдругъ закрывалъ глаза ладонью, останавливался и стоялъ такъ долго, блѣдный и молчаливый. Ученики съ тревогой и участіемъ слѣдили за этой перемѣной. Давно уже ждали ее, потому-что старый Павелъ несъ на себѣ великое бремя годовъ, — но все же страшна была не новая догадка.

Смерть выжидала долго, но, когда ея время пришло, напала быстро и увѣренно. И остатокъ жизни не былъ уже теперь для Павла безконечно длинной дорогой, за каждымъ поворотомъ которой открываются новыя дали и новыя радости. Конецъ дороги былъ совсѣмъ близокъ, — и старый учитель видѣлъ, что она обрывается на краю пропасти, изъ которой поднимается черный и удушливый дымъ смерти.