Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

– Он такой… белый, – сказал я единственному полицейскому, который говорил по-английски.

– Его нашли в реке, – ответил смуглый таец в белом мундире с ремнем «Сэм Браун».

– Он не утонул, – сказал я. Это был не вопрос.

Полицейский покачал головой:

– Ваш друг потерял много крови. – Он подтянул повыше белые перчатки, тронул Трея за подбородок и повернул голову трупа так, чтобы мне стал виден глубокий разрез от левого уха до адамова яблока.

Я подавил желание захихикать.

– Как вы узнали, где меня искать? – спросил я у полицейского.

Белая перчатка нырнула в карман и извлекла оттуда ключ.

– Вот все, что у него при себе было.

Я выдохнул, меня слегка качнуло, так что пришлось ухватиться за стальную платформу.

– Его убило не ножевое ранение, инспектор, – сказал я. – Дайте я вам кое-что покажу. – Я потянул за край простыни, открывая нагое тело Трея.

На этот раз я все же хихикнул. Инспектор и два других полисмена, прищурившись, глядели на меня.

Стигматы исчезли. Половой орган Трея был срезан грубо, но чисто. Впечатление было такое, как будто на куклу Кена пролили лак для ногтей. Я уронил простыню и отступил.

Инспектор подошел ближе и подхватил меня под руку, то ли поддерживая, то ли не пуская.

– Мы думаем, что это дело… как вы говорите… с голубым оттенком. Соперничество гомиков. Нам и раньше встречались подобные ранения. И всегда в них есть намек на голубизну. Ревность.

– Ревность, – повторил я, подавляя то ли смех, то ли слезы. – Да.

Арест и суд уже маячили передо мной. Мысли, которые я хранил втайне от самого себя, превратятся в газетные заголовки, их будут шепотом повторять в казармах и отхожих местах. Интересно, посадят ли меня тайцы в свою тюрьму или отошлют обратно, под трибунал?

Инспектор выпустил мою руку.

– Мы знаем, где вы были в то время, когда его убили, рядовой Меррик. Хозяин лодки в Фулонг-Док видел, как вы кричали вслед моторке, которая увозила капрала Тиндейла. Менеджер отеля подтвердит, что вы вернулись несколькими минутами позже, напились и не давали забыть о себе всю ночь. Так что вы не могли присутствовать при убийстве капрала, но, может быть, у вас есть какие-нибудь соображения о том, кто мог бы его убить? Ваши военные наверняка захотят это узнать.

Я поднял простыню, накрыл ею труп Трея и сделал шаг назад.

– Нет, – сказал я. – Представления не имею.

Мара облизывает дочери губы. Руки обеих прижаты к бокам, ладони скрючены, как у паралитиков. Я представляю летучих мышей-вампиров, которые свисают с потолка холодной пещеры, крылья плотно сложены, и только губы и языки активно движутся, занятые делом.

Танха запрокидывает голову, и густая красная жидкость проливается из ее широко растянутых губ в полость материнского рта. Мне ясно слышны чавкающие, булькающие звуки. Язык Танхи еще не ослабил хватку, и я по-прежнему корчусь в ее тисках. Мое сердце почти лопается от напряжения. В глазах темнеет, и я больше не могу наблюдать процесс кормления, а только слышу густые булькающие звуки.

Мои лицевые мускулы все еще искажены миотоническим спазмом невольной гримасы. Если бы я мог, я бы улыбался.

Маладунга я нашел осенью 1975-го, вскоре после того, как выпустился из медицинской школы. Сутенеришка разбогател, отошел от дел и вернулся в свой родной Чианг-Май на севере. Нанятому мной тайскому детективу я заплатил из первой доли полученного наследства и два дня наблюдал за Маладунгом сам, прежде чем захватить его. Он был женат, имел двух взрослых сыновей и десятилетнюю дочь.

Он как раз направлялся к своему магазину в старом городе, когда я подъехал на джипе, пригрозил ему девятимиллиметровым автоматическим пистолетом и велел садиться в машину. Я повез его в деревню, в маленький дом, который там нанял. Я пообещал ему, что он будет жить, если расскажет все, что знает.

Думаю, что он так и поступил. Мара и ее маленькая дочь исчезли из виду и выступали теперь только для очень богатых людей. Убийство Трея было простой предосторожностью; мы с ним были первыми американцами, которых допустили в присутствие Мары, и они опасались последствий, которые возникнут, если слух о ее представлении дойдет до солдат. Меня тоже планировали убить в ту ночь, но двое, посланные с заданием в отель, увидели, как я, пьяный, шатаюсь с пистолетом по фойе и ору, и передумали. Пока нашли других, похрабрее, я был уже на пути в Сайгон.

Маладунг клялся, что узнал об убийстве Трея, только когда дело было уже сделано. Он клялся. Маладунг не подозревал, что пханнийаа ман нага кио собирается навредить фарангу сильнее, чем предполагала ее услуга. Приставив браунинг к его лбу, я потребовал, чтобы он под страхом смерти сказал, что обычно происходило с теми, кто прибегал к услугам Мары.

Маладунг трясся, как старик.

– Они умирают, – сказал он сначала по-тайски, потом по-английски. – Сначала они теряют душу, – кхван хаи , так он сказал, – их душа-бабочка покидает тело, – а затем виньян , дух жизни, истекает из них. – Они возвращаются еще и еще, пока не умрут, – говорил он прерывающимся голосом. – Но это их выбор.

Я опустил пистолет и сказал:

– Я верю тебе, Маладунг. Ты не знал, что они убьют Трея. – Затем поднял браунинг и дважды выстрелил ему в голову.

В ту же осень я начал поиски Мары.

Я кончаю, мужчины во фраках уже ушли, Танха сидит надо мной в кресле, рядом с матерью, а две молодые женщины заканчивают отмывать и одевать меня. Под штанами я чувствую бинты. Похоже на подгузник. В паху влажно от крови, но я почти не замечаю дискомфорта, ведь удовольствие еще медленно пульсирует внутри меня, словно отзвук прекрасной музыки.

– Мистер Ной информировал меня о том, что у вас есть еще деньги, – говорит Мара тихо.

Я киваю, говорить нет сил. Всякая мысль о нападении на эту женщину покинула меня, я не сделал бы этого, даже если бы не знал, что ее телохранители рядом, за пластиковым занавесом. Мара и Танха – источники бесконечного наслаждения. Я и думать не могу о том, чтобы как-нибудь навредить им сейчас и тем самым отменить то, что будет происходить со мной в последующие ночи.

– Лимузин заберет вас из отеля завтра в полночь, – говорит Мара.

Она делает движение пальцами, и ее люди входят, чтобы увести меня. Я слегка удивляюсь, обнаружив, что не могу идти сам.

Улицы пусты и немы, как могила. Даже стрельба стихла. Оранжевое пламя еще полыхает на севере. Я закрываю глаза и смакую память об экстазе, пока меня везут назад, в «Ориентал».

По-моему, во Вьетнаме я еще не знал, что я гей. Самую настоящую любовь к Трею я принимал за что-то другое: верность другу, восхищение им и даже особую мужскую любовь, которые солдаты якобы питают друг к другу в бою. Но это была любовь. Теперь я это знаю. Я понял это вскоре после того, как вернулся с войны.