Эйлин О'Коннор - Вы признаны опасными [сборник litres]

– Так там и мультик-то был – «Варежка», – говорит Степашка, не отрываясь от чтения газеты. – Они как припомнят своих покойных болонок, так сердечко у одного за другим и отказывает. А сегодня: «Маша и волшебное варенье».

– Вот старикашки живучие! – сокрушается Хрюша. – Ладно, братва, помянем свежих покойничков!

И лезет за фляжкой в нагрудный карман своего полосатого комбинезончика.

Я знаю, мои коллеги только играют в цинизм. В глубине души они, так же как и я, веруют в нашу миссию. Мы несем людям свет, а еще… не знаю как объяснить… но мы как тот забытый в кармане каштан из парка, который ты таскал за подкладкой всю осень, а потом случайно наткнулся на него и вспомнил самое прекрасное воскресенье своей жизни.

Степашка умный, он всегда формулирует лучше меня. Особенно когда они садятся с розовым друг напротив друга и, неудержимо соловея, пьют без тостов, мрачно, будто выполняя тягостную повинность. Хрюша после третьей впадает в угрюмое веселье, круглые его глазки блестят яростью, он диковато зыркает по сторонам и время от времени издает жутковатый визг, похожий на вопль бензопилы, вгрызающейся в дерево. Администратор смывается от греха подальше, я тоже стараюсь не отсвечивать.

Но опасаемся мы не Хрюшу. Розовый, даже впадая в буйство, все равно не так страшен, как вкрадчивый мягкий Степашка с его убийственной лютой улыбочкой и таким голосом, словно в уши тебе льют теплый мед, а тот мгновенно схватывается и застывает янтарной змеей.

– Мы – концентрат лучших воспоминаний в их жизни, – ласково говорит ушастый. – Стеклянный сосуд с вином из одуванчиков. Глоток того времени, когда Девятого мая все ходили с флагами на парад, в зоопарке продавалось лучшее в мире мороженое, а на Новый год каждому доставался бесплатный подарок с настоящими шоколадными конфетами.

– Мы куча засохшего говна, которое знакомо воняет!

– Мы фиал Галадриэль, поролоновый ты дегенерат.

Временами я перестаю понимать, о чем он говорит. Но даже тогда я ему – верю. Верю, и все тут. Я преданно таращу зенки, но усталость и возраст берут свое, и временами меня накрывает дремота.

– Бесплатная медицина!.. – доносится до меня сквозь сон. – Образование!.. Ты посмотри, как жили! Какая страна была!

Я встряхиваюсь.

– …в жопу твою государственную монополию… – уже рычит Хрюша. Похоже, я много пропустил. Глазки его наливаются опасной краснотой.

– …никогда не обходилось без перегибов! – рубит лапой по столу Степашка. Уши у него мелко подрагивают – он тоже разозлился. – Но ты хочешь сказать мне, что сейчас – лучше? Отвечай!

Хрюша, не глядя на него, нервно трясет над стаканом опустевшей флягой.

– Где идеалы? Во что люди верят, я тебя спрашиваю? – Ушастый резко наклоняется к нему через стол. – В айфоны? В третью тачку на семью? Пенсионеры нищенствуют, заводы мертвы, богатства разворованы, ворье присосалось к нефтяной трубе. Старые кумиры низвергнуты, новые не рождены! Тебе не больно смотреть на то, что происходит? У тебя ничего не екает, когда ты видишь свою несчастную изнасилованную страну, лежащую в руинах?

Хрюша вскакивает и рвет лямку комбинезона. Пуговица с треском отлетает и катится мне под ноги.

– Это у меня-то не болит? У меня-то не екает?! Да я, твою мать, жизнь бы положил, чтобы всего этого говна больше не было! Раздербанили, твари, Советский Союз в клочья! На гробах пляшут! Кабачки в продмаге по двести восемьдесят! А ситец, ситец где?!

Дальше он визжит что-то совсем уже бессмысленное, рыдает, пытается бить морду мне, Степашке, швыряет опустевшую флягу в зеркало, но промахивается… Неразборчивые выкрики, раскачивающаяся под потолком тусклая лампочка, тени скачут по стенам кавалерийскими отрядами, знамена трепещут на ветру, Степашка сидит на полу, прижимая к себе голову рыдающего поросенка, и гладит, и шепчет что-то утешительное о том, что все еще можно изменить, не все потеряно, и мы не одиноки, надо только найти соратников…

– Твои рыжие шлюшки, что ли, тебе соратники? – пьяно всхлипывает Хрюша. – Усы он отрастил! Как будто мы без понятия! Лисонек молоденьких хочешь соблазнять, старый потаскун! Чтобы мордочки раскосые, лапочки малюсенькие, под хвостами гладенько да нежненько? Скажешь, не так? А?!

Заяц молчит, только невинно улыбается, и черные усики его подрагивают над толстой губой.

– Бурьянов – последний, – твердо сказал Степашка. – Все. Достаточно. Мы свое отработали сполна.

Администратор хотел что-то возразить, но взглянул на ушастого и передумал.

Я-то знаю, что послужило последней каплей. В Бурьянове было запланировано три выступления. После первого из зала вынесли шесть покойников (кукольный мультфильм «Муравьишка над пропастью»), Хрюша заметно приободрился и потащил нас гулять. Мы шлялись, пока не стемнело, незаметно заблудились, забрели на какой-то не то пустырь, не то заброшенное футбольное поле, и вдруг к нам издалека, из сиреневых дворов побежали дети. В сумерках их маленькие фигурки казались игрушечными. Последние лучи заходящего солнца, теплый воздух, пахнущий далеким костром и горелым пластиком, мы втроем бредем по колено в траве… И тут эти детишки.

Клянусь, я видел, как изменились лица моих друзей. С какой внезапной робкой надеждой они смотрели на малышей. В самом деле?.. Не может быть! Так нас знают! Они нам рады, они ждали, они ликуют! Неужели отсюда, из глухой провинции, начнется возрождение России?

Дети бежали к нам, радостно крича что-то, их звонкие голоса разносились по всему полю. Голоса… Я навострил уши, вздрогнул, но сделать ничего не успел.

– Покемоны!

– Новые покемоны!

Целая ватага мелких засранцев налетела на нас, окружила, вскинула свои телефоны и принялась нажимать на кнопки. Личики сосредоточенные, ни улыбок, ни шуток.

– Покемоны, – странным голосом повторил Степашка.

Он, как слепой, протянул лапу, нащупал Хрюшино плечо и оперся на него. Последние лучи солнца прорезались сквозь щели в тесной пятиэтажной застройке, и в их свете я увидел, что мех на затылке ушастого совсем вытерся, а из основания ушей торчат гнилые нитки.

– Они неправильные, – возмутился кто-то из детей.

– Дефектные!

«Дефектные!»

– А ну пошли отсюда! – внезапно заорал я. – Валите! Нахер!

Они попятились, когда я оскалил зубы. Кто-то неуверенно хихикнул, и тогда я встал на все четыре лапы и зарычал.

– Загрррызу!

Рык у меня не слишком внушительный. Но им хватило. Толкаясь и падая, гаденыши ринулись врассыпную. Только один, самый настырный, задержался, продолжая снимать, и с каким же удовольствием я, подбежав, выпрямился и отвесил ему пинка! Он взвизгнул, обеими руками схватился за задницу и рванул прочь, не отнимая ладоней и высоко задирая тощие ноги.