Иэн Макьюэн - Машины как я [litres]

– Твой сон пострадал.

Он не уловил сарказма или просто не стал реагировать.

– Несколько месяцев я ни ночи не провел без кошмаров.

Адам спросил:

– А что за вторая вещь?

– Это было откровение. Меня пришел навестить школьный друг. Мы провели полчаса в комнате для свиданий. Он рассказал мне о самоубийстве, и я был шокирован. Потом узнал, что ты была ее подругой, что вы были очень близки. Значит, месть. Я почти восхищался тобой за это. Ты блестяще держалась в суде. Никто не посмел тебе не поверить. Но дело было не в этом. Через несколько дней, когда я обсудил это с викарием, я начал понимать, чем это было. Все было просто. Не только это. Все шло правильно. Ты была посланницей возмездия. Пожалуй, здесь годится слово ангел. Ангел мщения.

Он поерзал и поморщился. Левой рукой Горриндж прижимал к груди сломанное запястье. Он пристально смотрел на Миранду. Я почувствовал, как напряглась ее рука.

– Ты была послана, – сказал он.

Она обмякла, потеряв дар речи.

– Послана? – спросил я.

– Не было смысла восставать против несправедливого приговора. Я уже отрабатывал свое наказание. Божье правосудие, пришедшее через тебя. Чаши весов уравновесились – преступление, которое я совершил, против мнимого преступления, за которое меня осудили. Я отозвал апелляцию. Мой гнев пропал. Ну, в основном. Нужно было тебе написать. Я собирался. Я даже заглянул к твоему бате и узнал твой адрес. Но я бросил это дело. Кого колышет, что когда-то я желал твоей смерти? Все было кончено. Я стал налаживать свою жизнь. Я поехал в Германию, чтобы жить с родителями, – там работает мой отец. Потом вернулся сюда, чтобы начать новую жизнь.

– То есть? – спросил Адам.

– Я хожу на собеседования. По продажам. И живу в ладу с Богом.

Я начал понимать, почему Горриндж без колебаний назвал вслух совершенное преступление и свое имя. Фатализм. Он хотел прощения. Он отбыл свой срок. И теперь на все была воля Божья.

Миранда сказала:

– Все равно не понимаю.

– Чего?

– Почему ты ее изнасиловал?

Он уставился на нее, как на блаженную.

– Ну, хорошо. Она была прекрасна, я вожделел ее, так что свет клином сошелся. Так это обычно и случается.

– Я знаю о вожделении. Но если ты действительно считал ее прекрасной…

– Да?

– Зачем насиловать ее?

Они смотрели друг на друга через пустыню враждебного непонимания. Мы снова пришли к тому, с чего начали.

– Я скажу тебе то, чего никому не говорил. Когда мы были на земле, я пытался ее успокоить. Правда, пытался. Если бы только она увидела этот момент по-другому, если бы она взглянула на меня, а не выкручивалась, могло бы получиться что-то…

– Что?

– Если бы она просто расслабилась на минутку, я думаю, мы перешли бы… ну, ты понимаешь.

Миранда рывком поднялась с мягкого влажного дивана и произнесла дрожащим голосом:

– Даже думать не смей. Даже не смей! – А потом шепотом: – О боже. Меня сейчас…

Она поспешила из комнаты. Мы услышали, как она распахнула входную дверь, а затем утробные звуки, когда из нее стали извергаться обильные рвотные массы. Я пошел за ней, Адам тоже. Без сомнения, это была непроизвольная реакция. Но я был уверен, что Миранда открыла дверь до того, как ее стало рвать. Она вполне могла бы повернуть голову налево или направо или облегчиться на газон или клумбу. Но вместо этого содержимое ее желудка – цветистый «шведский стол» – лежало толстым слоем на ковре в прихожей и на пороге. Она стояла снаружи дома и блевала внутрь. Потом она сказала, что ничего не могла поделать, не контролировала ситуацию, но я всегда думал или предпочитал думать, что у нас под ногами красовался прощальный привет ангела мщения. Надо было постараться его обойти.

Почти всю обратную дорогу, среди потока машин, под дождем, мы ехали молча. Адам сказал, что хочет пустить сведения Горринджа в дело. Мы с Мирандой были, как мы сказали друг другу, эмоционально истощены. Херес и вино клонили меня в сон. Дворник на ветровом стекле с моей стороны почти не двигался. Периодически он вздрагивал и размазывал воду по стеклу. Когда мы достигли лондонских окраин и стали ползком продвигаться к тому, что я уже считал своей прошлой жизнью, на меня напала хандра. Всего лишь за вечер моя жизнь развернулась в новую сторону. Я пытался постичь, на что я согласился так легко, так необдуманно. Я спрашивал себя, действительно ли хочу стать отцом четырехлетнему мальчику из проблемной семьи. Миранда обдумывала эту тему несколько недель – сама с собой. У меня же было несколько минут, и я принял свое безумное решение просто из любви к ней – и только. На меня давила связанная с ним ответственность… Мы приехали домой, но мои мысли оставались такими же мрачными.

Я налил себе чаю и уселся в кресло на кухне. Я не решался сказать Миранде о своих сомнениях. Пришлось признать, что я опять негодовал на нее, особенно на ее старую привычку к скрытности. Меня втянули в родительство, или завлекли, или принудили любовным шантажом. Я должен был сказать ей это, но потом. Она станет со мной спорить, а сил на споры у меня не было. Я стоял на развилке нашей общей жизни и видел следующие направления: неприятное, но кратковременное испытание, общее для всех любовников, когда мы выскажем все, что нужно, найдем решение и утвердим его в благодарном любовном соитии. Или: утаивая свои мысли, каждый из нас зайдет так далеко, что мы, точно неумелые канатоходцы, потеряем взаимную поддержку и упадем, а потом будем долго залечивать раны, охладевая друг к другу. Я бесстрастно изучил эти варианты. И даже третий вариант не особенно меня встревожил: я потеряю ее, буду горько сожалеть и никогда не верну, как бы ни пытался.

Я склонялся к тому, чтобы позволить событиям развиваться своим чередом, в тишине. День был долгим и насыщенным. Меня приняли за робота, согласились на замужество, завербовали на приемное отцовство, я узнал о самоубийстве трети сородичей Адама и увидел физические последствия морального возмущения. Но в тот момент ничто из этого меня не занимало. Меня занимали другие, менее значительные вещи: мои отяжелевшие веки и довольство полпинтой чая вместо стакана скотча.

Стать родителем. Я не мог сказать, что мне мешала чрезмерная занятость, стесненные обстоятельства или амбиции. Имелась другая проблема. Мне было нечего противопоставить ребенку. Его существование поглотит мое собственное. Он жил в жутких условиях, ему требуется много любви и заботы, он вызовет массу сложностей. Я сам еще не начал толком жить, я находился на обочине жизни, словно тот же ребенок. Мое существование было пустым. Заполнить его отцовством значило махнуть рукой на себя. Я знал женщин старше себя, которые заводили детей, когда решали, что ничего другого им не остается. Они никогда не сожалели об этом, но, как только дети подрастали, жизнь матерей не выходила за пределы жалкой работы на полставки, книжных вечеров или курсов итальянского по выходным. Тогда как женщины, которые уже имели высшее образование, или преподавательскую практику, или свой бизнес, на время отклонялись от курса ради детей, а потом возвращались и все наверстывали. Мужчинам же не нужно было даже отклоняться. Но мне было нечего наверстывать. Единственное, что мне требовалось, это твердость характера, чтобы отказаться от предложения Миранды. Согласиться я мог только по трусости, поставив крест на собственных, более важных целях, при условии, что я сумею их найти. Я должен был исходить из чувства ответственности, а не трусости. Но тем вечером я не мог высказать этого Миранде: глаза слипались, и я понимал, что вряд ли решусь сказать ей все в ближайшие пару недель. Я не мог доверять собственным суждениям. Я откинулся на спинку кресла и увидел перед собой дорогу из Солсбери и белый пунктир дорожной разметки, исчезающий под машиной. Я заснул с пустой чашкой, висевшей на пальце. Сползая в кресле, я слышал во сне сердитые голоса, которые эхом разносились в полупустом зале, как на парламентских дебатах, перекрывая и заглушая друг друга.