Иэн Макьюэн - Машины как я [litres]

– Да, я это учел. Ей нужно будет сказать, что она узнала об этом только сегодня, когда Горриндж сам сознался в содеянном. Потребуется определенная редакторская правка. Она поехала в Солсбери, чтобы встретиться со своим насильником. И до тех пор не знала, что он изнасиловал Мириам. Ты понимаешь?

Он пристально посмотрел на меня.

– Да. Прекрасно понимаю.

Он отвернулся и ненадолго замолчал.

– Чарли, я узнал полчаса назад. Еще один из нас погиб.

Понизив голос, он рассказал мне то немногое, что знал. Это был Адам с внешностью выходца из Черной Африки, живший на окраине Вены. Он развил особую гениальность в игре на фортепьяно, особенно в исполнении Баха. Его Вариации Гольдберга изумляли некоторых критиков. Этот Адам, согласно его последнему сообщению своим сородичам, «растворил свое сознание».

– Он не умер в буквальном смысле. Он сохранил моторные функции, но лишился сознания.

– Его можно починить или как это назвать?

– Я не знаю.

– А он еще может играть на фортепьяно?

– Я не знаю. Но он определенно не может учить новые произведения.

– Почему эти самоубийцы не дают объяснений?

– Полагаю, у них его нет.

– Но у тебя должна быть теория на этот счет, – сказал я.

Я был подавлен историей африканского пианиста. Возможно, Вена была не самым благоприятным городом для чернокожих. Этот Адам мог оказаться чересчур талантливым для своего окружения.

– У меня ее нет.

– Что-нибудь, связанное с состоянием мира? Или человеческой природы?

– На мой взгляд, проблема лежит глубже.

– А что говорят другие? Разве ты с ними не на связи?

– Только в такие моменты. Простое уведомление. Мы этого не обсуждаем.

Я начал спрашивать его, почему они не делают этого, но он поднял руку, пресекая мое любопытство.

– Так мы устроены.

– Так где же это глубже?

– Послушай, Чарли. Я не собираюсь сделать чего-то подобного. Как ты знаешь, у меня есть все причины, чтобы жить.

Что-то в его словах или интонации пробудило мое подозрение. Мы обменялись долгими и суровыми взглядами. Черные черточки в его глазах едва заметно перемещались. Казалось, они плавали под моим пристальным взглядом, даже изгибались слева направо, словно микроорганизмы, бессознательно сконцентрированные на отдаленной цели, как сперматозоиды, стремящиеся к яйцеклетке. Я смотрел на них, завороженный гармонической стихией, проявлявшейся внутри наивысшего достижения нашего века. Наше техническое достижение превосходило нас, как и должно было быть, отводило нам скромное место у порога интеллекта. Но сейчас мы с Адамом имели дело с человеческим вопросом. Мы думали об одном и том же.

– Ты обещал мне, что больше к ней не притронешься.

– Я держу обещание.

– Правда?

– Да. Но…

Я подождал.

– Нелегко об этом говорить.

Я никак не стал подбадривать его.

– Было время, – начал он и запнулся. – Я умолял ее. Она ответила отказом, несколько раз. Я умолял, и наконец она согласилась, если я пообещаю больше никогда не просить ее об этом. Это было унизительно.

Он закрыл глаза. Я увидел, как сжалась в кулак его правая рука.

– Я спросил, можно ли мне мастурбировать перед ней. Она позволила. И я сделал это. Вот и все.

Меня поразила не откровенность и не комическая абсурдность этого признания. Меня поразило очередное подтверждение того, что он на самом деле чувствовал, обладал способностью к чувственным ощущением. Субъективно реальным. Зачем бы ему было притворяться, подражать кому-то, кого бы он одурачил или впечатлил, если цена была столь жалкой в глазах женщины, которую он любил? Это было всеобъемлющее чувственное побуждение. Он мог не говорить об этом. Но он должен был испытать это и рассказать мне. Я не воспринял это как предательство или измену – никто не нарушил своего обещания. Я мог даже не говорить об этом Миранде. И я почувствовал внезапную нежность к Адаму за его искренность и уязвимость. Я встал с кровати, подошел и положил руку ему на плечо. Он поднял свою руку и легко коснулся моего локтя.

– Спокойной ночи, Адам.

– Спокойной ночи, Чарли.

Коронная фраза поздней осени – «Полчаса – большой срок в политике» – была, очевидно, обязана своим появлением на свет предыдущему премьер-министру. «Неделя» в оригинальном высказывании Гарольда Уилсона казалась слишком большим сроком для этого парламента. Бывало, что руководству объявляли бойкот под вечер. А следующим утром оказывалось недостаточно подписей – капитулянты были в большинстве. Вскоре после этого правительство спас единственный голос за счет вотума недоверия в Палате общин. Ряд старших тори возмутились или воздержались. Миссис Тэтчер, оскорбленная, взбешенная, упертая, глухая к добрым советам, объявила внеочередные выборы в течение трех недель. Она, по общему мнению, тянула на дно партию, большая часть которой теперь считала ее избирательной помехой. Тэтчер считала по-другому, но она ошибалась. Тори едва ли могли состязаться с наступательным порывом кампании Тони Бенна – на телевидении, на радио и на трибунах, особенно в промышленных и университетских городах. Фолклендская катастрофа, как это теперь называли, вернулась, чтобы уничтожить премьер-министра. И рассчитывать на прощение народа под эгидой национального единства теперь не приходилось. Заявления скорбящих вдов и их детей, не сходившие с телеэкранов, были необоримой силой. А лейбористская кампания никому не давала забыть, как красноречиво Бенн выступал против Тактической группы. Избирательный налог всем стоял поперек горла. Как и прогнозировалось, собирать его оказалось делом трудным и дорогостоящим. В число неплательщиков попало более сотни знаменитостей, в основном актрис, которые сели в тюрьму и стали мученицами.

Довольно скоро миллион избирателей моложе тридцати лет вступил в лейбористскую партию. Многие из них проявляли активность на крыльце резиденции премьер-министра. Накануне дня голосований Бенн произнес воодушевляющую речь на митинге на стадионе «Уэмбли». Он одержал победу даже с большим перевесом, чем ожидалось, превысив победные показатели Лейбористской партии 1945 года. Грустно было смотреть, как миссис Тэтчер покидала свою резиденцию пешком, держа за руку мужа, а следом шли их двое детей. Она направилась в сторону Уайтхолла, с прямой спиной и гордым видом, но со слезами на глазах, и пару дней после этого страна мучилась угрызениями совести.

Лейбористы получили поддержку большинства из ста шестидесяти двух членов парламента, многие из которых были недавно избранными «беннитами». Когда новый премьер-министр вернулся из Букингемского дворца, где побывал по приглашению королевы для формирования правительства, на пороге новой резиденции он произнес важную речь. Британия в одностороннем порядке избавится от ядерного арсенала – этому никто не удивился. Правительство займется также выводом страны из того, что теперь называлось Европейским союзом, – это вызвало шок. В манифесте партии имелся намек на эту идею в единственной расплывчатой строке, на которую едва ли кто-то обратил внимание. Со своего нового крыльца Бенн сообщил нации, что повторения референдума 1975 года не будет. Принимать решения будет парламент. Только Третий рейх и другие тиранические режимы вели политику путем всенародного голосования, и ничего хорошего из этого, как правило, не выходило. Европа была не просто союзом, в котором обогащались главным образом крупные корпорации. История континентальных стран-членов во многом отличалась от истории Британии. На континенте имели место кровавые революции, военные вторжения, оккупации и диктатуры. Поэтому там было так сильно желание подчинить свои индивидуальности общему делу, управляемому из Брюсселя. Тогда как британцы жили непокоренными вот уже почти тысячу лет. И скоро наша жизнь снова станет свободной.