Софи Макинтош - Исцеление водой [litres]

После ужина мы с сестрами украдкой совершаем наш обычный ритуал. Мама отвлекает мужчин картами, веером раскидывая их на столе и приглашая гостей поиграть. Мы же покидаем столовую через высокие стеклянные двери, видя позади себя их движущиеся тени с тянущимися по столу руками, слышим удаляющийся непривычный гул их голосов. Мы направляемся к берегу, неся по пригоршне соли в сложенных ладонях, и с привычным старанием рассыпаем ее вдоль пляжа.

Не успев улечься спать – когда небо еще не потемнело, – я вижу пролетающую над домом необычную птицу. Таких я никогда прежде не видела, а потому с благоговением любуюсь ее крепкими раскинутыми крыльями, ее темнеющим на фоне неба силуэтом. Летит она достаточно далеко, и все же мне немного слышны сквозь щелочку в окошке ванной ее далекие крики. Грейс у себя в комнате, и я сперва просто зову ее, потом бегу к ее двери и стучусь, пока она не идет за мною следом. Сестра встает на сиденье унитаза, чуть шире приоткрывая створку, но успевает увидеть птицу лишь несколько секунд, после чего та исчезает из виду. Мне становится любопытно, где у нее гнездо и парит ли она без устали над морем или чаще покачивается на волнах, стаскивая себе в подобие плота плавающие обломки ненадежного мира. Грейс находит своей ладонью мою, и мы на мгновение крепко сплетаем пальцы. Но тут же она быстро убирает руку, словно напоминая, что больше мы этим не занимаемся.

Нам никогда не разрешали плакать, поскольку это вытягивает много энергии. Дескать, плач делает человека слабым и легко уязвимым, изнуряя тело. И если вода извне лечит нас от всех недугов, то исходящая из наших глаз и наших душ влага действует как раз наоборот. Она успела впитать всю нашу боль, и ее опасно так просто выпускать наружу. Эту экстренную ситуацию, требовавшую дополнительного количества кисеи, комнатного заточения и погружения головы под воду, Кинг описывал как «патологическое уныние и подавленность». Под экстренной ситуацией подразумевались те случаи, когда мы с сестрами дружно рыдали, не в силах остановиться.

Хотя я все равно люблю поплакать. С уходом Кинга я перестала из-за этого чувствовать за собой какую-то вину. Теперь некому даже и заметить, чем я занимаюсь – одна в своей комнате, с окнами нараспашку и подставив лицо лениво катящемуся по небу солнцу. Или в бассейне под водой, где одну воду от другой не отличишь.

Иногда я воображаю смерть своих сестер: представляю, как они стоят у перил террасы и одна за другой, точно скомканные бумажки, падают на землю, – и тут же начинаю плакать, хотя и сама напоминаю себе, что они обе живы. Это очень важно – сознавать, что все в любой момент может оказаться гораздо хуже. Эта мысленная картинка того, как они уходят из жизни, обостряет мою любовь к сестрам. В такие моменты я до самой глубины души проникаюсь тем, как много они для меня значат.

В ночь после появления на берегу мужчин я долго плачу, сама не зная почему. Потом уплываю в неглубокий и зыбкий, совершенно пустой сон. Их отдаленные тела для меня – будто следы немыслимого жара, отпечатавшегося где-то в нашем доме.

«Мой муж покинул деревню. Как покинули ее и мои братья, и все прочие мужья и братья, отцы и сыновья, дяди и племянники. Они ушли от нас целыми толпами. И просили прощения, что уходят. В них таилась опасность для нас. И они надеялись, что мы их все-таки поймем».

Утром я хожу туда-сюда по коридору вдоль наших спален, как будто обозначая границы. Мы любили играть с сестрами, будто желтые участки на ковре – это огонь, и что если наступишь на них – то до смерти сгоришь. Очень осторожно я прохожу до окна, глядящего на лес, и опираюсь локтями на подоконник. Просачивающийся из окна воздух свежий и чистый, хотя видно, что некоторые деревья в лесу буреют, явно засыхая. «Будь бдительна», – шепчу я себе. Я прижимаюсь ухом к каждой двери своих сестер и, услышав их мирное дыхание, чувствую себя почти удовлетворенной.

С верхней площадки лестницы до меня доносятся отдаленные звуки пианино. Спустившись, в танцевальном зале я ожидаю встретить мать, решившую музыкой развеять мысли, однако, зайдя туда, обнаруживаю Ллеу, сидящего ко мне спиной. Широкие массивные плечи, стриженные на затылке волосы. Наткнуться на него – для меня настоящий шок. Хочется мгновенно скрыться – как змея, метнувшаяся в заросли леса. Обернувшись ко мне, он нервно шарит пальцами по клавишам, и я вдруг понимаю, что он тоже меня боится. Или, вернее, того, кто мог бы на моем месте оказаться. Моей матери с пистолетом. Или склонных к мести, пострадавших женщин, пытающихся застать его врасплох.

Пианино вместе с ним идеально расположены в падающем из окна треугольнике яркого света.

– А, это ты, – молвит он. – Та, что напоила нас водой.

Я в ответ киваю.

– Я тебя разбудил?

Я мотаю головой.

– Ну, хорошо. А ты играть умеешь? – показывает он на инструмент.

– Нет.

– Почему ж?

Я пожимаю плечами.

– Впрочем, все равно оно расстроено, – говорит Ллеу. – Наверно, из-за морского воздуха.

Тут он склоняет голову набок:

– Знаешь, я ведь не кусаюсь. Иди-ка сюда.

Мама не раз обсуждала с нами, сколь важно внимательно относиться к каждой реакции своего тела. Что на каждом шагу нужно быть настороже. Что наше тело – это сигнальное устройство в чистом виде. И если что-то для него «не так» – значит, так оно и есть на самом деле. Сейчас в моем теле нисколько не пульсирует страх, хотя руки и дрожат немного. Мне просто любопытно – только и всего. Я направляюсь к Ллеу, и он с улыбкой глядит на меня.

Он подвигается на банкетке, высвобождая мне место. Даже сквозь одежду его тело кажется куда горячее, чем было бы у женщины. Как и мой отец, он сделан сплошь из мяса. Оказывается, сидеть к нему очень близко – совсем не так ужасно. Я наугад касаюсь пальцем клавиатуры, извлекая звук. Ллеу тут же подхватывает и нажимает клавишу рядом, создавая гармоничное созвучие, потом берет другой звук.

– Кто угодно может научиться играть на пианино, – говорит он. – И дети могут освоить. И старики. Так что для тебя еще совсем не поздно.

Я никогда не училась играть на нем, потому что всегда считала себя неумехой, и к тому же мне это было неинтересно. А еще потому, что звуки пианино натягивают мне нервы до предела и порождают в груди тяжелый ком печали. Я могла бы объяснить Ллеу, что мне этого просто не надо, что мне и без этого достаточно тоскливо. Но я позволяю ему обучить меня простенькой мелодии, которую мне удается сразу же запомнить. Я проигрываю ее разок, потом другой, с каждым разом все быстрее. Ллеу меня поздравляет – но это всего-то пятнадцать нот, не бог весть какое достижение! Он довольно втягивает воздух меж зубами, которые, кстати сказать, у него куда белее моих.