Софи Макинтош - Исцеление водой [litres]

«Случалось, мои подруги по квартире – девчушки, что поотважнее – приводили к себе мужчин, и я все не могла понять: зачем же они это делают? То ли из безрассудства, то ли как своего рода прививку посредством заражения, то ли по обеим причинам сразу. В такие дни я затыкала щель под дверью полотенцем, наливала в таз крутой кипяток и дышала над паром…»

На следующее утро мы своей женской чувствительностью улавливаем какие-то пертурбации. Что-то как будто чуточку в нашем мире искажается, и давно привычные вещи делаются уже как-то не так. Например, мужчины, все трое, вышли на мелководье с оружием, что сами себе смастерили, привязав ножи к найденным в лесу палкам, – и бродят там по колено в плещущейся воде.

Грейс, так и не смирившаяся с их присутствием у нас в доме, мечтательно говорит с соседнего шезлонга:

– Было бы весело, если бы их сожрали акулы.

Бо́льшая часть моего существа – причем значительно бо́льшая – готова с этим не согласиться. Я наблюдаю, как Ллеу поднимает под мышки Гвила и раскачивает его, пока мальчонка не начинает кричать. Тогда он опускает сына туда, где помельче, взъерошивает ему волосы и отгоняет ближе к берегу. Увиденное дает мне кое-что понять. Это нечто совершенно новое для меня и притом очень доброе – когда любовь проявляется так открыто, совершенно без какого-либо скрытого мотива. Неожиданно для себя я ретируюсь подальше от окна, в глубь дома, и бегу выплакаться в голубоватом полумраке ванной на первом этаже, прижав к лицу пахнущее сыростью ручное полотенце, дабы заглушить звуки рыданий. Когда я возвращаюсь назад с красными глазами, Грейс прекрасно понимает, что со мной, однако не говорит о том ни слова. Просто старается глядеть куда-то в сторону.

Кинг всегда предпочитал какое-либо менее очевидное оружие, нежели копья. Он считался настоящим докой по части капканов, силков, всяческих хитрых западней и вообще был убежден, что в открытом насилии есть нечто недостойное и отвратительное. Что это как будто накликивает беду, нарушая порядок вещей. Однако единственное, что можно видеть сейчас, – так это то, что мужчины быстро наполняют корзину блестящими на солнце рыбинами и несут ее матери, которая сразу же эту рыбу и готовит. Получается невероятно вкусно! Так что даже и не скажешь, что эти рыбы умерли, извиваясь от боли.

В полдень, когда солнце в самом зените и когда мать может увидеть, что мы по-настоящему потеем, мы выполняем на лужайке перед домом обычную свою гимнастику. Пот с меня просто льется ручьями. Я делаю выпады и перекатываюсь, хорошенько потягиваюсь по-кошачьи, потом, выпростав руки, без малейших усилий подхватываю под мышки Скай и отпускаю, как только возможно. В какой-то момент обернувшись к дому, я замечаю в темном проеме окна еле уловимое движение и внимательно вглядываюсь туда, ухватив себя за колено и поднимая ногу сзади. Это Ллеу следит за нами. Ошибки быть не может. Замечая на себе мой взгляд, он застывает, однако и не думает прятаться. Я же быстро поворачиваюсь обратно, чтобы мать не насторожилась и не встряла в очередной раз.

– Теперь отжимания, – велит она.

Мы тут же опускаемся на землю, пробуем силу своих рук. Отжиманий у меня всегда получается больше, чем у других. Я способна сделать их десять, двадцать, тридцать, даже больше, в то время как сестры со стонами опускаются на землю. Сейчас я проделываю множество отжиманий, чтобы поведать ему о своем крепком теле – однако, повернувшись в следующий раз к окну, обнаруживаю, что Ллеу там уже нет.

Надо сказать, это уже не первый раз, когда мужчины за нами наблюдали. За столом они, к примеру, жуют и пристально смотрят на нас, перекатывая по рту пищу. Может, случись хоть мало-мальская возможность, они и нас бы так же съели? У них такой голодный вид, что кажется, от них можно ждать чего угодно. На нервах у меня все в животе переворачивается, и я стала заметно меньше есть. Когда мы вечерами садимся шить, то они глядят на наши руки. Кинга больше нет, и продавать амулеты больше некому, однако мы все равно продолжаем их мастерить – поскольку чем еще нам тут заняться! Когда мать замечает, что кто-то из мужчин на нее пялится, она смотрит ему в глаза, пока тот не отведет взгляд. Я же по этой части не мастак: глаза у меня сразу отводятся сами. И Ллеу много улыбается. Чувствуется в нем все же какая-то нежность.

До сей поры мое тело являлось для меня всего лишь некой сущностью, способной источать кровь. Сущностью с огромнейшими запасами боли. Странным устройством, которое всегда для меня было совершенно непонятно. Однако под этими внимательными мужскими взглядами что-то в нем вдруг сработало и запустилось. Наверняка это какой-то природный инстинкт, и пока что я не уверена, что рядом с ним уместно будет слово «выживание».

« Теперь или никогда », – говорю я своему отражению в зеркале, натянув на себя платье из гардероба Скай, что на несколько дюймов выше колена и к тому же очень тесное. Я неторопливо прохожу в нем вдоль края бассейна, убеждаясь, что все мужчины заметили мое появление, и что-то для себя проверяя.

Дойдя до своего лежака, я раскладываю его пониже, ложусь на живот и тайком посматриваю сквозь солнечные очки туда, где за полоской сверкающей на солнце воды отдыхает Ллеу. Под моим взглядом он поднимает с глаз очки, подмигивает мне и снова их надевает. Я опускаю лицо на руки.

Мать свой шезлонг поставила с переднего торца бассейна, рядом с бывшим креслом спасателя, и присутствие ее на этом месте будто проводит между нами разделительную черту. Оттуда ей хорошо видны обе части бассейна – мужская и женская его половины. Голова ее изящно обмотана легким шарфом, кожа щедро умащена маслом.

И вот грандиозный финал! Я сажусь на лежаке, сдергиваю через голову платье и, поднявшись в одном купальнике, на несколько секунд задерживаюсь, делая вид, будто разглядываю небо над опушкой леса. Сердце колотит в грудь, как молоток. Жду, что кто-то меня разоблачит, что чем-то меня вот-вот собьют с ног. Наконец теряю самообладание и «бомбочкой» прыгаю в воду. Скай резко взвывает, разрывая царящую у бассейна тишину, и Грейс тут же тянется ее успокоить. Когда я выныриваю на поверхность, обе они смотрят на меня во все глаза, обхватив друг друга руками.

После ужина, когда мы в сгущающихся сумерках, как обычно, отправляемся на берег посыпать пограничную линию солью, мать прямо перед сестрами дает мне две оплеухи. Один раз с силой шлепает тыльной стороной руки, задевая мне ухо кольцами, что унизывают у нее каждый палец, а потом – для вящей убедительности – ладонью. Я вскидываю кулаки, чтобы дать ей отпор, и ору во всю глотку – и тут же руки сестер закрывают мне лицо, зажимая рот.

– Ты говорила: не прикасаться! – кричу я. – Ты ничего не говорила насчет того, чтобы не встречаться взглядом! На что еще нельзя мне смотреть?!