Софи Макинтош - Исцеление водой [litres]

– Послушай, то место, где вы живете, – говорит он, все больше оживляясь, – это очень маленькая и необычная часть огромнейшего мира. А мир на самом деле разнообразен и велик! Причем ведь он совсем недалеко отсюда. Через лес туда, конечно, долго пробираться, но если двинуться морем, то из бухты вашей выбраться времени много не займет.

Я всегда верила, что мы живем на острове. Целительное умиротворяющее местечко, оставшееся незамеченным и затерянное среди морей. Этакое географическое чудо. Однако, оказывается, это тоже часть большой земли, как и все прочее. Это просто другая часть того же берега – та же опасная, тлетворная земля. Ты лгал нам насчет этого. И в чем тогда ты лгал еще?

Потрясение от этого открытия ощутимо во мне физически – оно отзывается дрожью в ногах и руках. Но Джеймс как будто ничего этого не замечает. Он перестает вдруг говорить, поднимается и отходит к окну. Сразу делается спокойнее, словно вспоминая тот мир, о котором только что рассказывал. Прижимается лбом к стеклу.

– Мы связались с нашими, – говорит он, все так же глядя в море. – Нашли, как это сделать. Они уже на пути сюда.

– А как же мы? – спрашиваю я.

Я уже успела продумать, где нам с сестрами спрятаться. Где мы сможем переждать то время, пока мужчины наконец уплывут. Пусть даже заберут с собою все, что им угодно. Серебряные столовые приборы, тяжело лежащие в руке. Или твои заметки. Могут даже вытащить из земли тело Гвила. Пусть даже дом снесут – мне это все равно.

– Грейс, – оборачивается ко мне Джеймс. – И тебя, и твоих сестер… Мы вас тоже заберем. – Тут он садится прямо на пол. – Понимаешь, Кинг жив. И это он нас послал сюда. – Он поднимает взгляд на меня: – Все это делалось исключительно ради вас. С самого начала.

«Но я-то ни о чем таком не просила! – порой говорила я своему отражению в зеркале, когда все женщины от нас уехали. А потом, когда и сам ты исчез, твердила это снова: – Никогда, черт подери, я для себя этого не просила!» И не раз я, затаив дыхание, припоминала тот случай, когда я пошла одна через лес, пока не уткнулась в нашу границу, и как без малейших колебаний переступила через колючую проволоку. Сестры мои о том не знали.

Далеко уйти я не успела: ты очень скоро меня нашел. Неумелую и никак не снаряженную. Человека, который прежде никогда не пытался сбежать. До тех пор мне такая мысль и в голову не приходила. Отпечатки моих ног успели набухнуть от унылой осенней мороси. Волосы прилипли к лицу, шее и плечам, обнаженным в ночной рубашке. Я думала, ты убьешь меня на месте. Как признание неудачи. Что-то во мне неудержимо менялось, уводя меня туда, куда бы ты не мог за мной последовать. И все же у тебя было достаточно сил, чтобы поднять меня на руки и понести назад, хотя я принялась лупить тебя по лицу и попыталась даже выцарапать глаза. Тогда ты положил меня на землю и связал мне руки.

Вот тогда я и познала истинное значение твоих давнишних слов, повторяемых тобою как заклинание: «Любовь к семье оправдывает все» .

На какой-то миг я даже теряю способность дышать. Выходит, мои чувства меня подвели? Я настолько без сомнений чувствовала, что ты мертв – твоя плоть никак не сообщалась сквозь расстояние с моей, как это бывает, когда двое друг друга любят. Как я прежде чувствовала тебя вдали от дома. Как знала всякий раз, когда ты плывешь к нам по морю назад. Однако я, выходит, ошибалась.

Джеймс между тем рассказывает мне, как ты предупредил их, что мы будем напуганы их приездом. Как объяснил, что есть вероятность того, что мы попытаемся причинить себе вред. Ведь так нас воспитали, научив прикладывать к собственному горлу нож. Казалось настолько маловероятным, что мы вернемся к тебе без малейшей царапины. Мужчинам, мол, следовало действовать очень мягко, осторожно. Завоевать наше доверие, показать собственную уязвимость.

– Он хотел, чтобы твой ребенок родился не здесь, – продолжает Джеймс. – Для тебя и твоей жизни это был бы новый старт.

– Вот только мне он не нужен, – возражаю я. В смысле, новый старт.

– Они уже в пути. Будут здесь через считаные часы. Уверяю тебя, все будет не так плохо. Я буду за этим следить. – И он протягивает мне ладонь.

Но я его руки не принимаю.

В разгар лета того года, когда я пыталась сбежать, мы с Лайей обнаружили, что нам очень приятно загорать с голым верхом в старой оранжерее. Воздух там был пьянящим от кислорода. Кругом валялись разбитые горшки. Из своих спален мы натаскали подушек, чтобы на них лежать, а в стеклянной крыше открыли форточки, чтобы поступал свежий воздух. Пусть мы и оказывались там в запертом пространстве, но в кои-то веки это было наше собственное решение. Жирные глянцевые листья заброшенной растительности прикрывали со всех сторон наши тела. Тогда мы еще не ведали, что своих тел надо стыдиться.

Любовь неизменно требует каких-то жертв – теперь я это знаю точно. И всегда требует соучастия. Вспоминается, как мать однажды за ужином, еще давным-давно, задумчиво произнесла: «Что ж, даже если все это – неудавшаяся утопия, по крайней мере мы сделали попытку».

Я тогда не поняла, что она имела в виду. И сестры тоже ничего не поняли. Мать была пьяна, и челка у нее свисала на лоб под этаким залихватским углом. Себе она в тот день небрежно резанула волосы поперек лба, но нам с сестрами удалось улизнуть от ее ножниц. Ты сказал матери, что выглядит она ужасно, и она после этого долго-долго плакала. Даже за ужином ее глаза оставались еще красными.

Ты-то, естественно, понял тогда, о чем речь. Когда она произнесла эти слова, то ты весь прямо замер, словно заполонив всю комнату своим зловещим молчанием. Мы с сестрами тоже застыли на месте, ожидая, что будет дальше.

– Идите спать, – велел ты нам.

Выйдя, мы закрыли за собой дверь и прислушались, прижав ладони к деревянной двери. Ты стал что-то говорить приглушенным низким тоном. А у мамы, я слышала, голос вдруг повысился и тут же притих.

Наконец мы отправились по постелям, но перед этим я успела уловить, что мама опять принялась плакать. На мгновение голос у нее снова сделался громче, настолько, что я смогла расслышать единственную реплику:

– А долго мы так сможем протянуть? Долго ли?

Старший ребенок должен быть самым грубым и выносливым, иначе он просто не уцелеет после всех допущенных над ним ошибок. Тело старшего ребенка – это само по себе суровое оружие. Все это ты мне объяснила уже много лет спустя.

– То есть вы совершили много ошибок? – спросила я.

Мать долго смотрела на меня совершенно застекленевшими глазами. Она поняла, что я имею в виду.

– Я не являюсь ничьим оружием, только своим собственным, – сказала я ей тогда.

– Мама… – говорю я, ища для себя хоть какое утешение. – А мама с ними? С теми людьми, что сюда плывут?