Софи Макинтош - Исцеление водой [litres]

Это самый тихий и спокойный вариант, и именно он кажется мне наиболее правильным. Мне надо выживать, как ты меня всегда учил.

Голова Джеймса еще покоится на моем плече, и платье уже намокло от его рыданий. Я чувствую в себе какую-то неведомую прежде безжалостность, беспощадность – или, может быть, она всегда сидела во мне, просто ожидая момента опасности. Может, ты первый ее в нас разглядел и прав был насчет нас с самого начала?

Я заношу руку.

Как странно, что порой случаются вещи, которые словно к чему-то тебя в дальнейшем готовят. Когда я подношу клинок к его шее и, нацелившись прямо под ухом, вдавливаю и оттягиваю к подбородку, я вполне могла бы вспомнить о том, как ты поднимал за ноги кур и перерезал им горло. Безголовые, они еще бились и вырывались, а ты посмеивался над ними, складывая их на краю берега, так чтобы море слизнуло их кровь, приняло это подношение. Остальные птицы с крапчатыми перьями в страхе сбивались в кучку.

Или я могла бы вспомнить, как ты свежевал кроликов. Одним точным разрезом от горла до хвоста. Влажные их тушки походили на очищенную мякоть фруктов. Мы перестали есть кроликов из-за высокого уровня токсинов в их мясе. Ведь кролики могли убегать далеко за пределы территории и потом возвращаться.

Но вместо этого мне вспоминаются сумрачные комнаты, где ты старался как мог меня спасти. Где исцелял меня от душевных потрясений. Вспоминаются твои крупные ладони у моей головы, ощупывавшие мне череп на предмет ненужных воспоминаний – тех вещей, что мне совсем не следовало знать. И вымышленных, и кем-то посеянных в моем сознании, и вполне реальных. Машина из металла, с огромными колесами, испускающая клубы дыма. Небо, утыканное высоченными, тесно стоящими зданиями. Бледная женщина, замертво упавшая на террасе, со светлыми волосами, разметавшимися по лицу.

Вспоминаю сестер, выстроившихся вместе со мною и матерью для ежегодного семейного портрета. И тебя, устанавливающего на треногу фотокамеру. Тебя, проявляющего фотографию в крохотной ванной комнате при выключенном свете в кювете с реактивом. Тебя, крепко, слишком крепко обнимавшего меня порою в этой кромешной тьме. Кто станет беспокоить мужчину за серьезным делом! Мне нравились эти чересчур крепкие объятия, хотя раньше мне ничего подобное не нравилось. Фотографию потом торжественно выставляли в комнате отдыха. Мужчина на ней не запечатлевался. Задача мужчины – создавать документальное свидетельство. И, безусловно, курировать всю нашу жизнь.

Вспоминаю, как ты погружал нас в бассейн вместе с Лайей – еще тогда, когда мы с ней, казалось, были одним человеком, разделенным надвое, точно расщепленное по самой сердцевине дерево. Вспоминаю, как каждый вечер, когда это начало у нас практиковаться, я испытывала жуткий, до дурноты, страх. Вспоминаю лицо Лайи напротив моего лица, когда нас удерживали под водой. Лайя тянулась ко мне, пытаясь взять за руки, чтобы я перестала корчиться. Она всегда справлялась с этим лучше меня. Тогда все казалось проще. Мы принадлежали друг другу, и вопрос о том, куда уходит любовь, для нас еще не стоял.

И еще одно воспоминание всплыло напоследок: как мы втроем стоим у меня в комнате с вздувшимися от выпитой воды животами. И едва ль не слышно, как гудит над головами наша общая тоска. Лайя тогда только начала всерьез причинять себе повреждения. А ведь предполагалось, что мы должны были проникаться благодарностью.

Это жуть. Это безумно страшно. Джеймс в ужасе отшатывается от меня. Это совсем не похоже на то, как должно было быть, со слов матери. Все остальные смерти случались не на моих глазах. А тут я столкнулась лицом к лицу с ужасной ее абсурдностью.

Пистолет с ножом я кладу себе в карман. Задергиваю занавески, оставляя на них пятна крови. Мне это уже не важно – пусть хоть все вокруг будет в крови. Я поворачиваюсь спиной к обмякшему телу Джеймса и, опустившись на пол, еще долго там сижу.

Каково мне было любить тебя! Это казалось мне чертовски ужасным, даже после того, как ты открыл мне, что с формальной точки зрения все в порядке. Что это лишь укрепило любовь в нашей семье. Если не считать, что я оказалась не твоей крови. Если не считать, что ты просто вырастил меня как свое дитя. Если не считать, что я не имела возможности сравнивать нашу семью с другими.

Это ощущалось как постоянное, неотпускающее похмелье. Чистая, искристая слабость, приятное головокружение, легкая дурнота – совсем не то, что я испытывала впоследствии, почувствовав себя беременной.

– Кто же я тогда своим сестрам? – спросила я, когда ты мне поведал, кто я тебе на самом деле.

И ты ответил, что я по-прежнему их сестра, только наполовину. Что лишь четыре пинты крови в моих жилах – чужеродные. Что, возможно, потом, с возрастом, наши различия и дадут о себе знать, когда мы, три сестры, удалимся друг от друга.

Я горько плакала тогда, узнав, что половина моей крови невесть откуда. И потом, когда я оказалась беременной, эта мысль снова не давала мне покоя: «Что же это тогда у меня внутри?»

Каково мне было любить тебя? Знаешь, какую тайную молитву возносила я каждый день после твоей смерти, даже когда оплакивала тебя – искренне оплакивала, честное слово, потому что я все же не так чудовищно жестока:

«Пожалуйста, не появляйся больше! Останься навсегда в пучине моря! Исчезни навсегда! Прости…»

Ты велел мне перестать называть тебя отцом, потому что ты, по сути, не был мне отцом, потому что параметры наших отношений изменились, но вряд ли мне удалось отвыкнуть от этого вплоть до твоей смерти. Привычка все равно брала свое. Ведь я так долго была одной из трех.

Вы с матерью столько всего скрывали он нас в отношении наших же собственных тел. Позволяли нам считать их неприспособленными к жизни, слабыми и беспомощными – но это настолько далеко было от истины! Вы держали нас все время в каком-то полусонном здравии, кости у нас вечно ныли, а зубы гнили на корню. В пору беременности мне давались витаминные таблетки формой и размером с ноготь большого пальца на руке.

– Для твоих сестер это смертельно опасно, – мрачно предупреждала меня мать.

Но когда она отвернулась, я смогла прочитать то, что написано на обороте упаковки, – и там говорилось о совсем обратном.

– Вы, девочки, являете собой совершенно новый, необыкновенный, блистательный вид женщины, – сказал ты мне, помнится, где-то за год до того, как мое тело стало стремительно меняться.

На сей раз это было вечером. Мы с сестрами наконец успели свыкнуться с новым ритмом жизни нашего дома, уже без лечащихся у нас женщин. Наступило этакое усыпляющее затишье. Мы с тобой тогда сидели на террасе, накинув на колени пледы. Все друг другу простив.

Любовь неотвратимым приливом накатывала на меня. Ты сидел, указывая мне на звезды своими большими, способными причинить боль руками, и объясняя, где какое созвездие. Для меня же все их названия звучали как «Осторожно», «Будь всегда послушной» и прочее в таком же духе.