Софи Макинтош - Исцеление водой [litres]

– В мире никогда и никого не рождалось такой, как ты, – со значением продолжал ты.

– Ну, мне уже этого никогда не узнать, верно? – отозвалась я.

В ту ночь, когда ты объяснил, что со мною происходит, – с невозмутимым, как всегда, лицом, в котором все же слегка ощущалась исходящая от тебя энергетика, твое возбуждение, – воздух вокруг казался мне таким прекрасным и живительным! Лес укрывал нас своими кронами. С мелодичным звоном, прямо как далекий колокольчик, море посылало нам свои светозвуковые сигналы.

Я тогда использовала тест-полоску, что ты привез с одной из своих морских поездок, и латексные, с присыпкой изнутри, перчатки, защищавшие мои руки от этой неведомой, современной штучки. Отчетливо помню свою темную ванную, куда я удалилась, пока все остальные в полном неведении сидели в гостиной. И две голубые полоски.

Выплакавшись вволю, я отправилась в комнату к Лайе и стала ждать, когда она придет спать. Мне не хотелось тогда оставаться одной. Лайя, с ее необычными, прозрачными, подсвеченными луной глазами и абсолютным незнанием того, что со мной случилось и чему еще только предстояло произойти.

– Ты унаследуешь все это, – сказал ты мне на следующий вечер, сидя на террасе. – Здесь твое место, Грейс.

Мягкими шагами мы неслышно прошли через уснувший дом на кухню, и там ты мне отрезал кусок кровяной колбасы, которую сам ел по ночам. Это была мужская еда, запретная для нас. Я попыталась ее разжевать, но она словно застряла во рту жестким хрящевым комком. Проглотить это было невозможно. С «сухими» рвотными позывами я наконец выплюнула ее в раковину.

Ты погладил меня по спине, потом взял за руки и тихо произнес:

– Вот видишь?

На какое-то время – сразу после того как мать узнала о нас с тобой – мы с нею даже сделались друг к другу ближе. Все ж таки в первую очередь я была ее дочь. И в наше уравнение теперь добавилась еще и ее внучка. Потихоньку растущая во мне, еще не видная воочию.

Мы много времени проводили тогда с мамой. Она не всегда была такой откровенно озлобленной.

Вместе мы частенько шили, сидя напротив друг друга за обеденным столом. Порой пикировались с ней жесткими репликами, и ее слова звучали куда грубей моих. Но мои слова шли не от сердца. Мое сердце было совсем в другом месте. Время от времени лицо у нее сморщивалось, будто она плакала, но я тогда не плакала ни разу.

Мать рассказывала мне о своем детстве, и эти истории, как я понимала, были скорее объяснением, мольбой о понимании. Всего этого мне вообще не хотелось слышать: о том, как она ела вместе с мамой горячий хлеб, о том, как общалась с другими детьми, мальчиками и девочками. И как они толкали друг друга, сваливая на землю. Это было совершенно иное время. Ободренная происходящими во мне переменами, я попросила ее поделиться воспоминаниями о моем настоящем отце, но мама отказалась. Имея такую возможность, она предпочитала держать это в тайне от меня.

Я не хотела, чтобы она сделалась моей подружкой-наперсницей. Иногда она бывала мне врагиней, а иногда просто матерью – врагом уже в другом отношении.

Похоже, мама знала, что ты на самом деле жив, и этот факт она ощущала как позор, как глубокую рану. Она писала тебе письма, пусть даже и не имела возможности их отослать. Я обнаружила их в первый же день, как она исчезла. Я тогда сразу – одна, без сестер, – пошла в ее комнату посмотреть, вдруг что удастся там найти. Вдруг что сумею обнаружить, или использовать для себя, или просто подержать в руках, угадывая предназначение вещи. Так нашла я пистолет. И блеск для губ – цвета замороженного апельсина, совсем не ее оттенка. Да и никому другому не подходящего, как я убедилась сама, мазнув себе его по губам.

Я посчитала, ее письма к тебе являли собой сложную, искусную метафору. Ее скорбящая душа отказывалась понимать, что ты, по сути, оказался всего лишь куском смертной плоти. И мое сердце смягчилось. В конце концов, в ней все-таки жила любовь.

Каждое ее письмо заканчивалось фразой: «Только заклинаю, не посылай за нашими девочками!» – или другими мольбами о том же самом. Я тогда приняла это за истовую молитву, призванную отвести от нас смерть. Решила, что мать написала это как страстное обращение к морю. Как послание, что следовало передать тебе, где бы ты ни хоронился, в окружении таких же, плавающих по морю призраков.

«Прости, что вынудила тебя уйти» , – говорилось в одном из писем, но в ту пору я перестала особо вчитываться в смысл. Я уже знала, что такое вина выжившего.

Первый раз, когда я тебя ударила, ты только рассмеялся. Ногтями лишь оторвало чуточку кожи на твоей щеке. Даже крови не было.

– Ты прям как твоя мать, – усмехнулся ты. – Такая же стерва.

Ты был прав, она и впрямь была стервой. Она отпускала себе длинные ногти, заостряла пилкой и красила в чересчур яркие цвета. Именно она стояла за самыми садистскими методиками лечения. Мне даже трудно сказать, то ли она искренне верила, что жестокостью творит для дочерей благо, то ли просто втайне ненавидела нас.

Какое-то время я даже думала, что она отравила тебя и как-то сумела оттащить твое тело подальше в лес. Что ее слезы фальшивы, и ничего за ними не стоит. Когда тебя не стало, она сумела обмануть всех остальных.

И при всем этом она так часто нам твердила, что нас любит, что это уже превратилось в настоящее преследование, в то, от чего никак невозможно отвернуться.

И с каждым днем граница большого мира подступала к нам все ближе. И каждый день нам приходилось глядеть в лицо матери и молиться о ее здоровье, и о ее душе, несмотря на все то, что она нам причинила. И то, что некогда причинили ей.

Сама не знаю как, спускаюсь вниз по лестнице. Иду на звуки пианино в танцевальный зал. Там явно кто-то не умеющий играть. Лайя. Мгновение она глядит на меня от инструмента, затем встает. Я зову ее по имени, потом еще раз.

– Что они тебе сделали? – спрашивает она, вся дрожа.

Я оглядываю себя, видя кровь на своем платье и на руках, и понимаю, что не способна вымолвить ни слова.

Скай мы находим в кухне – сестра рыскает по буфету в поисках что бы поесть, чуть не наполовину забравшись в шкафчик. Мы с Лайей касаемся ее ладонями и уводим вместе с нами наверх, в спальню к Лайе.

От ощущения опасности все тело полыхает, бешено пульсирует кровь. У меня холодеют конечности. Джеймс, возможно, меня чем-то заразил. Кто знает, какую заразу на самом деле принесли с собой эти мужчины! И кто знает, что сейчас сжигает изнутри тело Лайи.

Кровь у меня на платье уже высохла и заскорузла. Во мраке коридора сестры без малейших вопросов – даже не спросив «зачем?» – проглатывают новость о случившемся.

В том, что я никогда не вырасту такой же высокой, как мои сестры, оставшись миниатюрной, как мать, ты винил мое раннее общение с пагубным внешним миром. И именно поэтому, мол, у меня случались в малолетстве приступы отсутствия дыхания. Когда у меня сжимало грудь и настигало, как ты говорил, рудиментарное чувство обреченности. С годами мое состояние стало лучше, и ты был доволен тем, как удачно отразились на мне твои методики лечения.