Софи Макинтош - Исцеление водой [litres]

В конце концов ты взялся и за наши сердца, что уже начали в нас колебаться и вибрировать, точно алые пульсирующие огни. Они внушали тебе сильную тревогу. Ты понимал, что это горящие сигналы, испускаемые далеко вовне. И знал, что они рано или поздно принесут нам погибель.

Мне приходилось часами лежать на животе, надеясь, что мои чувства выжгут подо мною землю. Потом ты решил, что нам необходимо более радикальное лечение. Более строгие меры подавления в нас любви.

Отныне мы могли проявлять ее в очень ограниченных жестах. Чего стоил теперь простой поцелуй в щеку! Я могла лишь мимоходом коснуться талии сестры, позволить себе быстрый взгляд, улыбку. Все это сделало меня апатичной, злобной. Даже ядовитой. Я все бы отдала, если б могла вернуться к прежнему. Я бы затрогала и затискала свою сестру до посинения.

Когда еще перед смертью Гвила я зашла в комнату матери, то заметила, что кто-то забрал со стенки цепи с оковами. И я почувствовала тогда лишь облегчение. Наконец-то, наконец ничто не будет привязывать меня к тебе. Даже моя кровь, которую я все равно не принимала во внимание и не признавала. Просто позволяла ей делать грязную работу в моем теле.

– Можешь мне сказать, почему ты меня не любишь? – очень тихо спрашивает у него Лайя.

– Люблю, – порывисто отвечает он с мокрыми от слез глазами. – Люблю!

– Нет, не любишь. Но мне интересно узнать почему.

– Прошу тебя!

Мгновение она молчит.

– Ты действительно причинил нам несчастье.

Я так уже устала от больших и маленьких потерь, что претерпело мое сердце.

Вопреки моим желаниям, воспоминания о них все время напоминают о себе – легкими нежными прикосновениями. Мои ладони в твоих руках. Многочисленные безделушки в подарок. Резинка для волос. Фарфоровый лебедь с ладонь величиной. Белый шоколад, сладко обволакивавший рот. Мелкие сувенирчики.

Наш первый раз в донельзя приглушенном свете твоего кабинета. Куда бы никто не мог зайти. Раскладушка в углу, где ты временами спал один, когда целиком погружался в работу. Я опьянела от кислого белого вина и очень нервничала. Равно как и ты. Мы долго этого ждали. Были и слова, и взгляды. И вот ты рядом со мной в углу. Вот ты уже в дверном проеме.

«Ничего хорошего из этого не будет», – думала я после этого, разглядывая свое лицо в зеркале у себя в ванной.

Меня охватило опасно приподнятое настроение. В животе, по ребрам словно пробегало сверкающей рябью. Руки тряслись так, что я не могла даже расчесать волосы – выполнить ту ритуальную сотню движений, к которой приучила нас мать. Мне пришлось просто сесть на пол. А потом лечь ничком на холодные плитки пола – словно любовь была некой силой, схожей с гравитацией. Тем, что притягивало меня к земле, заставляя ползать.

«Я навлекаю на себя ужасную беду».

В один из последних дней я нашла у Лайи в комоде окровавленную ночную рубашку. Выглядела она и пахла, будто чудовищное зло, выкопанное откуда-то из-под земли. Поначалу я даже не поняла, зачем она у себя это припрятала. А потом вспомнила, какой бледной она ходила все последние дни, с кругами под глазами, в глубокой неизбывной тоске. «Только не ты», – подумала я, хотя и не испытывая никакого удивления. Я и так уже знала, что грядет.

Может быть, этих мужчин просто притянуло к ней издалека? Может, ее плоть послала к их берегам призывные сигналы – этаким сияющим маревом в небе над нашим домом, – и они подняли головы и радостно возопили, представив нас, беспомощных в их руках девушек, еще даже не видя наших лиц.

Лайя прижимается лицом к лицу Ллеу, но я не могу с уверенностью сказать, молится она или о чем-то разговаривает. Я не могу больше смотреть на нее – вернее, на них. Лицо у меня неожиданно становится мокрым от слез.

Я чувствую, что нам надо бы уйти отсюда и подольше полежать где-нибудь, где пахнет папоротниками, у тихих, мирных водоемов. Наверно, это где-то очень далеко отсюда.

Надеюсь, что, если ты случайно обо всем узнаешь, это оставит во рту у тебя самый что ни на есть омерзительный привкус. Мои сестры до сих пор одержимы тобой. Мы всегда были такими, какими ты сам нас сделал, а потому то, что мы все-таки выжили, это, по сути, молчаливое одобрение для тебя, как бы нам, может, ни противно было это признавать. И все-таки наша жизнь – это наша жизнь.

Я беру за руку Скай, и мы, отвернувшись, идем в сторону дома. У границы пляжа останавливаемся и, усевшись на влажный песок, наблюдаем, как волны одна за другой устремляются к берегу, к нашим ногам. На горизонте ровный тусклый свет скрывается за облаками.

Мы ждем, когда услышим выстрел. И вскоре он и вправду раздается. Потом еще один. Жара словно усиливает звуки. Еще один. Сердце замирает. Скай закрывает ладонями уши. Я же слушаю все до конца.

Все ж таки мне бы хотелось знать твои мысли и намерения. И хотелось бы, чтобы между нами тоже случился такой момент, как между Лайей и Ллеу – когда за секунду до того, как я отвернулась, он шепнул ей что-то на ухо. Свои последние слова. Но разве это не свойственно женщине вообще? Каждую эмоцию, каждое сказанное слово раз за разом, снова и снова пропускать через свой мысленный отжим, пока до последнего не извлечется смысл. И до бесконечности все в себе перерабатывать. Чтобы уж точно потом не сомневаться.

Только не следуй за нами. И не ищи нас. Не прочесывай подлесок и не шарь по мелководью. Не выгоняй змей с птицами из их гнезд своей решительной поступью. Не прижимай ухо к земле. Не разбрасывай нам посланий.

Дом наш разрушится. Волосы в расческах обратятся в пыль, одежда сгниет. Единственным подтверждением нашего существования останутся сделанные тобою фотографии да еще, пожалуй, те места в твоих заметках, где нас упоминают как совершенно невозможных женщин, которых когда-либо носила земля. Впрочем, и это тоже будет ненадолго.

Обычно меня очень беспокоило, что мы оставим после себя уж слишком маленький след, но теперь напротив – я ничему еще так в жизни не радовалась. Каждым своим вольным утром я буду просыпаться, ощущая твое отсутствие, и буду думать: «Как же я этому рада! Я рада! Рада! Рада!» И это будет радостно звенеть во мне, как колокольчик.

Лайя, подойдя, садится рядом с нами на песок. На ней тоже видна кровь, но лишь немного.

– Не оглядывайтесь на него, – говорит она нам, и мы ее слушаемся.

Предосторожность против еще большего ущерба. Хотя и слишком малая, и слишком поздно.

Мой взор снова устремляется в небо. Как спокойно и тихо. Даже не слышно птиц. Наконец-то – идеально чистое небо.

У меня под ногтями кровь. Надо это исправить.

Грейс, Лайя, Скай

Был у нас отец, считавший, что сможет защитить нас. Однако этот отец оказался не способен противиться всему, чего требовал от него большой мир. Мы поняли, что самое сложное и болезненное для нас – это признать, что главная опасность всегда сидела в нас самих. Что безопасное местечко было зараженным с самого начала.