Ребека Уна - Отключай [litres]

– Припоминаю, – говорит Дана, – те мысли.

Смотрю на Дану и с запозданием понимаю, что она ведь не видит меня. Как же показать ей, что мне интересно?

– Мне правда интересно.

– Да-а-а, – тянет она. – Всякие бывали мысли.

И вдруг Дана поступает почти неприлично. Смеется. Смеяться – это все равно что вздыхать, это совсем уже недопустимое поведение. Но Дане простительно, она ведь живет без блокнота.

Мои нелегальные эмоции уже включились. Гормоны взялись за работу, и я, как ни стараюсь, не могу нейтрально, по-деловому слушать Дану.

– О чем вы думали, когда наматывали круги? – спрашиваю я.

Дана едва заметно покачивается вперед-назад, потом начинает тихонько хихикать и довольно долго не перестает, а мне ничего другого не остается, кроме как слушать ее хихиканье. Сначала оно звучит для меня как шум, потом я осознаю, что слушаю ее смех как незнакомую мелодию.

– Я не бегала по кругу, – говорит Дана и, став серьезной, смотрит на меня.

Мы бегали, кружились, иногда даже раскинув руки. Потом падали на сено и хохотали до слез.

– На что? – спрашиваю.

– На сено.

На что?

Дана не знает, как мне объяснить, что это за сено такое, а я, хотя само слово и помню из истории про то время, изображение воспроизвести не могу.

– И полиция не приходила?

– Чего ей приходить? Ей и так было чем заняться. Подбирать на дороге всяких пьяниц и ловить воров на рынке.

Я чувствую себя словно в сказке. Не очень понимаю, о чем Дана говорит, но меня это завораживает.

– Что там у тебя за мысли? – спрашивает она.

Я уже уплыла туда, где Дана, хохоча до слез, валится на какое-то сено, и считается, что это no big deal – что нет в этом чего-то уж тако-о-ого. Что это за мир? Мама мне тоже о нем рассказывала, но куда более сдержанно.

– Какие мысли? Мысли, когда бежишь? – напоминает Дана.

Ага.

– Иногда хочется не делать домашние задания. Или не возвращаться домой вовремя.

Я смотрю на Дану: ей точно можно рассказать больше. Отключаюсь от блокнота.

– В последнее время мне хочется лазить по деревьям.

– А тебе разрешают? – интересуется она.

– Главное – чтобы температура не повышалась, я должна ее измерять.

Дана снова замолкает, и я молчу. Однако в кармане джинсов у меня лежит мерзкий, по мнению Алы, клочок бумаги и временами жжется даже через оболочку.

Я не могу отключаться очень уж надолго.

– Дана, не могли бы вы рассказать мне про…

Дана ведь не Ала, ей не станет противно, раз она валялась на этом самом… как там его?

– Ты что-то сказала, детка?

Что будет, то будет.

– Люди когда-нибудь целовались? Я имею в виду – напрямую.

Ох, как неточно сформулировала. Сама знаю, что люди целовались напрямую, в школе на истории гигиены рассказывали. Я хотела спросить, делала ли это сама Дана.

– Помню, помню, – говорит Дана, голос у нее тихий и довольный.

– И вы от этого не заболевали?

– От поцелуев? – переспрашивает Дана и смотрит на меня. Вижу, что вот-вот опять захихикает, но она сдерживается и сохраняет серьезнейший вид. – С чего ты взяла, будто я целовалась? Я сказала, что помню поцелуи.

– Понимаю. Значит, из-за поцелуев ничего плохого не случалось.

– Наверное, надо бы у них у всех поспрашивать, – снова развеселившись, говорит Дана. Она хочет еще что-то добавить, но удерживается. – Хотя кто теперь скажет? А если и скажет, то правду ли?

А если и скажет, то правду ли? Эти слова врезаются мне в память. Я думаю о маме. Она мало рассказывает, не хочет тревожить ни меня, ни себя. Она надеется улучшить свою структуру. А Дана? Ей, кажется, это не важно.

– Как бы там ни было, теперь это вне закона, – говорит Дана, и голос у нее уже обычный, как всегда. – Давай поболтаем о чем-нибудь другом.

Я подключаюсь и вижу, что мама спрашивает:

– Ты уже возвращаешься?

– Да, – пишу я.

Мы еще поговорили с Даной про рекомендации, которые она слышала, про ее любимые бутылочки с едой – оказывается, там все витамины группы В и Е. Дана заказывает те, которые похожи на продолговатые трубочки.

– Почему? – спрашиваю я.

– Напоминают жареную картошку, нарезанную брусочками, как в детстве.

И к чему привело мое нездоровое любопытство? Из-за этих поцелуев температура у меня с трудом снижается. Измеряю как всегда, каждую неделю. Даже если она всего на полградуса выше, уже мешает учиться. Мешает мозгам молниеносно обрабатывать информацию. Препятствует дисперсному мышлению. У меня мозги никогда не работают так же быстро, как у Алы. Но теперь об этом знаю не только я – и учительница это заметила.

– Грита, ты все время теряешь темп. За неделю – всего шестьсот статей.

Она, наверное, думает, что я время провожу на стадионе, потому и не успеваю сделать всего, что полагается нормальным восьмиклассникам.

– Бегаешь? – Она смотрит мои температурные записи.

– Нет.

Я и правда не бегаю, но с тех пор, как в последний раз говорила с Даной, температура не падает.

– Сама знаешь, мне можно сказать все. – Учительница треплет меня по волосам. Она не сердится. Да и что тут сердиться. – Ты же знаешь, никаких наказаний нет. Даже на второй год не оставляют.

Знаю-знаю. Только если я не буду как другие – отдалюсь от всех. Стану отшельницей. Бракованной, или как там.

Некоторое время не хожу на стадион. Не могу. Я должна подождать, пока прекратятся химические реакции и действие нейромедиаторов, тогда, может, и побегу.

Все думаю про того парня. Глупо надеяться его встретить – может, он всего раз в месяц бегает. Хотя, если посмотреть на его голени, так не подумаешь. Он бегает чаще.

Стараюсь оставаться спокойной. Как можно больше Жить. Путешествовать. Играть. Разговаривать. Мне почти удается. Вернее, почти удается вжиться в бессмысленность.

Две недели температура у меня снижается. Хоть и на тысячные доли градуса, но снижается постоянно. Я быстрее обрабатываю информацию и меньше думаю о той встрече с Даной. В последнее время у меня не появляется большого желания к ней забежать, хотя умеренное желание остается. Мы с мамой то и дело шутим, и я даже с папой повидалась, так что чувствую себя совсем хорошо.

Однако через две недели после того, как я навестила Дану, у меня опять случился кризис.

– Мама, – говорю, и плачу, и плачу, и плачу, а у мамы лицо как вытянутая луна. – Я, наверное, запишусь на терапию.

– Понимаю.

– Учительница так сказала.

– Знаю.

Сегодня ночью мне опять приснился тот парень. Странно, потому что я даже и лицо его забыла, а ведь лицо – самое главное в нашей жизни. Во сне он приближался ко мне, а я к нему. Наконец мы слишком сблизились, и он не догадался от меня отодвинуться, как Дана. Мне стало не хватать воздуха, как Але. Температура у меня слишком снизилась, и потому я, как и Ала, не выдерживаю более тесного контакта. Я закричала и проснулась. Страшно, когда просыпаешься и не за что ухватиться, если не считать кресла. В комнате только стол, шкаф и ускоритель. Мама рассказывала, что в детстве я, когда боялась, иногда пряталась в шкафу. Но до шкафа надо дойти, а мне страшно. Кладу на лицо блокнот. Он не хочет меня прикрывать, соскальзывает и соскальзывает. А больше ничего нет.