Владимир Сорокин - Теллурия

— Можно просто поспать на воздухе, отдаться зефиру, увидеть прекрасные сны, — томно полуприкрыл глаза Микиток.

— После Железной Богини сон проблематичен, — отозвался Арнольд Константинович.

— Можно сыграть в торку, — предложил Серж.

— Времени не хватит, — возразил Витте.

— Тогда — в слепого дурака?

— Скучно.

— Господа, а может — гвоздодер? — вспомнил Арнольд Константинович. — В прошлый раз мы кого-то недослушали.

— Да, гвоздодер, — вспомнил Иван Ильич и рассмеялся. — Лаэрт, вы нас прошлый раз позабавили… ха-ха-ха… как там: вынь из меня маму?

— Вынь из меня маму! — вспомнил и Серж.

— Эй, слушай, вынь из меня маму! — Латиф сделал характерный кавказский крученый жест пальцами.

— Это невероятно, — тряхнул головой Арнольд Константинович. — Трудно поверить в такую дичь.

— Я ничего не придумал, — прихлебывал чай Лаэрт.

— Кто был последним? — спросил Латиф.

— Я, — ответил Арнольд Константинович. — Моя история была совсем невзрачной, вы уже ее наверняка забыли.

— В Саратове? Парень с собачьим мясом? Да-да… — вспоминал неохотно Иван Ильич. — Ежели вы рассказывали последним, тогда следующий — Микиток. Потом — я, затем — бригадир.

— Ой, гвоздодер… — жеманно морщась, закачался на подушке Микиток. — Это так чувствительно, так мучительно…

— Ку би ле! [40] Ку би ле! — Круто! (кит.) — шлепнул в ладоши Серж, усаживаясь поудобней. — Перед шабашкой приятно послушать про гвоздодер.

— Что значит — перед шабашкой? — спросил Арнольд Константинович, словно не расслышав.

— Ну, мы же артель, едем, так сказать, шабашить в Европу, — улыбался Серж.

Все переглянулись.

— Я еду… шабашить? — прижав ладонь к груди, спросил Микиток с испугом.

Арнольд Константинович снял пенсне со своего вмиг посерьезневшего и как-то осунувшегося лица.

— Вы, молодой человек, выбирайте выражения-с.

Латиф нехарактерно для себя хмыкнул, нервно улыбнулся и закачал головой, поднимая брови:

— Ша-ба-шить! Мы — шабашники? А, бригадир?

Витте молчал, спокойно потягивая чай.

— Я шабашник, дорогие мои! Я еду в Европу шабашить, шабашить, шабашить! — Микиток стал изображать правой рукой забивание гвоздя. — Иван Ильич! Вы подписались на шабашку?

Иван Ильич укоризненно-равнодушно глянул на Сержа и отвернулся к чашечке, наполняемой Ду Чжуанем.

— Да нет, господа, я просто пошутил… просто хотел… это же шутка…

— Это не шутка, — произнес Лаэрт, угрожающе треснув чешуей. — За такие шуточки во время Второй на правило ставили.

— Надо же… шабашить… ша-башить! — качал головой Латиф.

— Я вам, юноша, не шабашник! — Арнольд Константинович надел пенсне и глянул на Сержа так, что улыбка сошла с его скуластого лица.

Повисла тяжелая пауза. Угрожающие звуки жующего Дуная лишь оттеняли ее.

Бригадир поставил пустую чашечку на доску, достал портсигар, вытянул папиросу и неторопливо закурил.

— Видите ли, Серж, — заговорил он. — Мы профессионалы. Люди с опытом, с историей, с авторитетом. Но это еще не все. Профессионалов в мире достаточно. Может быть, сейчас, после всех войн, их стало даже побольше любителей…

Он помолчал, выпуская дым, и продолжил:

— Мы — честные плотники. И это нас отличает от многих профессионалов. Вместе мы оказались только отчасти из-за нашего авторитета, опыта и профессионализма. В большей степени вместе мы, потому что мы — честные. Честная артель. И вы, Серж, попали в эту бригаду не только потому, что забили три сотни прямых и всего двенадцать кривых. Есть плотники, забившие больше и лучше. Вы с нами, потому что вы честный. Вы ответственный, этически адекватный человек. Иначе бы вас не было здесь.

Бригадир замолчал. Молчал Серж, опустив свои калмыцкие глаза. Молчала бригада.

— Мы — плотничья артель. Мы направляемся в Европу, — продолжал Витте. — Европа, колыбель цивилизации. Старушка. Ей пришлось нелегко. Ваххабитский молот ударил по ней. Ударил беспощадно, жестоко. Но Европа выдержала этот удар, хребет ее не сломался. Хотя и треснули многие кости. Она раздроблена, раздавлена. Но — жива. Она залечивает раны, бинтуется, отлеживается. Ей необходим хороший уход, хорошее питание. И хорошие сны. Schlafen ist die beste Medizin [41] Schlafen ist die beste Medizin — Сон — лучшее лекарство (нем.). , как говорили мои шварцвальдские предки. И они правы. Даже здоровый человек нуждается в хорошем, правильном сне. Что же говорить о покалеченных? Так вот, дорогой Серж, старушка Европа пригласила нас, плотников с востока, чтобы мы обеспечили ей хороший сон. Нашими руками. Нашими молотками. Нашей честностью.

И, словно иллюстрируя сказанное бригадиром, Микиток вынул из внутреннего кармана своего фрака изящный золотой молоток с оттиснутым гербом Теллурии, зажал в пухлом кулаке и вытянул вперед руку. Солнце сверкнуло на золотых гранях.

— Мы едем туда не шабашить, а честно делать свою работу, — завершил свой монолог бригадир. — И мы не терпим шуток, ставящих нашу этику под сомнение. Вы поняли, Серж?

— Я понял, — произнес тот с напряженным лицом.

— Нет, друг мой, вы не поняли. Вы произнесли сейчас «я понял» формально, я чувствую это. Вы никогда не относились к нашей совместной работе как к шабашенью. Вы давно уже осознали и осмыслили наши моральные принципы. Вы разделяете их, так как вы — честный плотник. Вы не понимаете другого: почему мы отнеслись к этой шутке столь серьезно. Я прав?

— Да, бригадир, — кивнул Серж.

— Как этнический немец, я всегда грешил излишним наукообразием. — Бригадир погасил окурок в малахитовой пепельнице, поднесенной Антонием. — Может, кто-то из вас объяснит это Сержу?

Все нехотя переглянулись. Желающих явно не было.

— Некому? — обвел их взглядом бригадир.

Бригада молчала.

— Я готов объяснить, — вдруг произнес Латиф.

Он расстегнул молнию своей кожаной куртки, снял ее, оставшись в узкой рубашке зеленовато-стального цвета. Неспешно расстегнул пуговицы, снял рубашку, оставшись в белой сетчатой майке. Стащил с себя майку и повернулся к Сержу спиной. На этой смуглой мускулистой спине виднелось большое, почти во всю спину тавро — герб Теллурии, выжженный три года назад следователями в омской тюрьме. Судя по шрамам, тавро выжигали постепенно, совмещая этот процесс с многодневным допросом. Серж уставился на спину. Герб, составленный из ожогов разной толщины, был ему известен как никакой другой: горы с восходящим солнцем, пещера Мактулу в окружении двух ладоней, шершень на эдельвейсе и надпись на алтайском: «МИР И СИЛА В ЕДИНСТВЕ». На официальном гербе шершень был голубым. Это голубое насекомое, сидящее на горном цветке, всегда очень нравилось Сержу, в нем чувствовалось что-то грядущее, сильное и просторное. Солнце сверкнуло на золотом молотке, все еще удерживаемым Микитком, попало в глаз Сержу. Он невольно перевел взгляд на еще один — маленький, оттиснутый на золоте — герб этой страны, подарившей ему не только профессию, но и смысл жизни.