Эдуард Веркин - Звездолет с перебитым крылом [litres]

Я пересек город по Советской, перешел по мосту, а дальше вдоль берега бежал.

Жерди через Номжу были сломаны. Сама Номжа неширокая, но не перепрыгнуть, а в месте впадения глубокая, метра в три, так что перебраться никак. Пришлось искать переправу выше.

Номжа виляла по лесу, а я искал, где перебраться. В одном месте ее делил островок, я перепрыгнул сначала на островок, а потом и на другой берег, в осот и камыш. Здесь я немного застрял, камыш оказался густой, и я пробрался через него с трудом. Потом снова бежал, а когда до поляны осталось метров двести, перешел на шаг. Чтобы Анна не подумала, что я торопился.

Дымом не пахло, я почувствовал это издали. Марк ничего не варил сегодня, наверное, опять с утра на рыбалку отправился или еще одну древнюю могилу раскопал. А Анна спала, завернувшись в куртку. Или грелась на берегу. Или сидела на пне и глядела в небо, да мало ли у нее занятий в июне? Хотя Анне и занятий искать не надо, ей и так всегда хорошо, я это давно понял.

Я приближался к поляне Анны. Я их не слышал. Я вдруг понял, что раньше, выходя к реке, я слышал Анну. То есть не слышал, но знал, что они там. Анна звучала как ветер. Как дождь. Птица. А теперь их там не было. Берег потерял соль, обычный берег, такого берега много, такого берега девать некуда.

Потом я увидел – их не было. Там, где стояла палатка и горел костер, теперь чернела впадина. Я ее сразу узнал, точно такую же мы видели с Дюшкой недавно на подрывном поле. Круглая, ровная, словно землю аккуратно зачерпнули раскаленной ложкой.

Все.

Анна. Марк. Зачерпнули ложкой. Розы, ставшие пеплом, так и не полетевшая птица. А я хотел с ней поговорить. То есть не так – я хотел ей сказать. Но теперь все. Я хотел подержать ее за руку. У нее были больные руки. Надо было ее спросить, ведь были же главные вопросы, я их придумал, но не задал, отложив, а ничего никогда не стоит откладывать.

Я сел на берег.

По реке шли высокий сплав и пена. Бревна стукались друг о друга, скрипели и выбивали в воздух фонтаны, как кочующие киты. Чуть выше по течению собирался затор, скоро там нарастет новый деревянный остров, он разрежет реку надвое, и правый рукав зальет лес.

Я смотрел на воду и на лес, думал, что впереди еще все лето. Июль с жарой и горячим белым песком на пляжах, с походом в Лисью Пустынь – давно собирались, и еще день рождения, и дядька приедет, а он обещал купить подержанный мопед, а дальше август с голодными жадными щуками, и звездопадом, и грустью от приближающейся осени, все, как я люблю, лето. Лето лежало передо мной солнечной радостной долиной, но мне не было ни солнечно, ни радостно.

Дюшку выписали через две недели. Он прибежал ко мне, и мы снова сюда вернулись. Сплавной затор еще не растащили, он даже увеличился, и река подобралась к поляне Марка и Анны совсем близко. Пройдет хороший дождь, и русло выдавится в лес, обогнет высокий берег с древней могилой, зальет низину, и останется здесь до зимы, и после первых сильных морозов превратится в лед. Мы придем сюда под Новый год и будем кататься на коньках между сосен и смотреть на прозрачный мир под ногами.

Выгоревшая впадина поросла мелкой и удивительно ярко-зеленой, цвета первого укропа травкой, теперь эта впадина напоминала чашу, и мы сели по краям и свесили ноги, и я и Дюшка.

– Она ведь такая же… – сказал он. – Помнишь, как на подрывном поле?

– Может быть. Такая же. И что?

– Это доказывает.

– Что доказывает? – спросил я.

– Что они все-таки пришельцы. Их высадили с летающего объекта, а потом забрали… Они улетели.

– Каникулы кончились.

– Что?

– Ничего. Улетели.

– Это хорошо. Если они улетели, то они могут вернуться. Правда, меня немного смущает релятивистский парадокс, а? Когда они вернутся, мы можем быть уже стариками. Моя бабушка рассказывала, что у нее в детстве была подружка, не помню, как ее звали. Так вот, бабушка ее в прошлом году видела в райсобесе…

Дюшка стал врать дальше. Про то, что мы не одиноки, что в космосе есть планета, похожая на нашу, с такими же людьми, с такими же проблемами и с примерной историей, только материки другие, и люди добрее. Планета похожая, сильно развитая технически, и, когда людям на той планете становится скучно, и тоскливо, и одиноко, они летят к нам. Отдохнуть душой. Посмотреть на нас. Послушать нас.

Я и не спорил. Пришельцы так пришельцы. Так даже лучше. Понятнее. Пришельцы они приходят. Сидят у костра, варят рыбный суп, играют на гитаре и поют песни, умеют плавать и ждут свой звездолет.

А кто не ждет?

В июле отец забрал Дюшку на Ахтубу ловить рыбу, а вернулись они только в августе. А я в августе занят был. С картошкой рано откопались, потом шиповник собирали и сдавали, потом брусника, потом клюква. Клюквы много, с болот две недели не вылезали, зато хорошо и сдали, на цветной телевизор набрали, теперь со второй программой никаких проблем. А потом школа, и сразу нас на месяц на картошку сняли, и Дюшку я не видел.

Сентябрь тогда был дождливым, и я очень устал. Я шел утром на остановку, ждал автобуса. Потом мы ехали в поля и выковыривали из размокшей глины картошку, оставшуюся после комбайнов. И так весь день. Две недели мокрой картошки, а за ней сразу ударили заморозки, и были две недели мерзлой картошки. Я уставал и, едва вернувшись домой и поужинав, ложился на диван. От усталости у меня не было в голове никаких мыслей. Только Анна. Иногда.

Но про Анну не совсем мысли, что-то другое. Мысли, это когда ты думаешь, а я про нее не думал. Она у меня в голове была. Да и не сама Анна в общем-то, а…

Впечатление.

Память.

Надежда. Я даже не понимал толком на что, но надежда.

Каждый вечер в том темном сентябре.

Июнь. Ночь.

«Улисс» пробирается сквозь вязкую мутную тьму, звезды видны будто через толстое копченое стекло, они далеко и выглядят не по-настоящему. Мгла настолько плотна, что я не различаю громоотводов на форштевнях, космос молчит, я смотрю во мрак, в нашей части Галактики сейчас ночь.

Ночь. Здесь, как ни странно, тоже есть ночь.

Причины этого явления непонятны до сих пор, Ярс придерживается концепции «мерцающего эфира», популярной среди астрофизиков новой школы, Лютеру плевать, он десантник, лично я – человек традиционный, я верю в Кетцалькоатля. Того самого, с наглыми оранжевыми жабрами старого бестолкового змея, хромого и давно заблудившегося меж звезд, забывшего дом и путь. Без сомнения, это его перепончатые крылья затмевают свет, мудрость предков мне в помощь.

Теорию «мерцающего эфира» Ярослав объяснить не может по причине отсутствия у меня должного образования и понимания – «Вселенная – это улитка, замкнутая сама в себе, когда давление солнечного ветра ослабевает, возникает некий предел…» – неубедительно пытается Ярс, я, напротив, весьма стройно и без затруднений могу про Кетцалькоатля рассказать. При необходимости я могу его даже нарисовать. Кстати, в поддержку Кетцалькоатля свидетельствует сканер – ночью сектор его чувствительности сокращается вдвое – что это, как не перепончатые крылья?