Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

Ну да, была ещё Верочка.

Верочка не собиралась от меня уходить.

Верочке нужно было что-то подарить на Новый год. В прошлый раз я просто оставил для неё на столе цветы. Взяла. Ушла, забрав букет, помыв перед уходом стеклянную банку, в которую я его поставил. А рядом лежал её подарок мне. Та рубашка, которую я сейчас ношу, почти не снимая. И, когда я иногда чувствую — в самых разных местах — что Верочка где-то близко, и начинаю задыхаться, и ноги мои холодеют, и руки начинают дрожать, я почти уверен: это всё рубашка. Она подарила мне её, чтобы каждую минуту быть в курсе, где я нахожусь. Поэтому я почти не снимаю эту синюю рубашку. Я не хочу злить Верочку. Кто знает, как оно всё сложится, когда Верочка меня бросит. Вряд ли как в кино.

Как-то в конце ноября я встретил у «Щедрого» Буню. К счастью, я был один (залечь на дно, как выяснилось, оказалось правильной идеей). Стоя у дверей (столики, конечно, давно убрали, и на месте, где мы любили сидеть, теперь пенились только дождевые плевки), я пил кофе и курил сырую, кривую сигарету — и тут из-за поворота показалась вдруг ярко-оранжевая куртка, из тех, которые я ненавижу, и знакомое лицо сунулось ко мне, ухмыляясь:

«Здравствуйте!»

Я презрительно кивнул.

«Ну как, репетируете? Как успехи? — Буня видел, что я не хочу с ним разговаривать, и всё же остановился, прижал меня к стене. — Да ладно, Олегыч, я знаю, что вы с Каштанкой и с этим козлищем по городу бегаете. Или с вами тока на белорусском говорить надо? Я могу…»

Он всё ухмылялся. Он сам был смущён не меньше моего. И он тоже мог бы быть моим сыном.

Я докурил, одним глотком допил кофе и двинулся в обход оранжевой куртки. Он сделал вид, что хочет загородить мне дорогу, но сразу же отступил.

«Берегите себя, Олег Олегыч! — услышал я за спиной. — Бережёного бог бережёт!»

О встрече с Буней я никому не рассказывал. У Каштанки от этого испортилось бы настроение — чего доброго, начала бы ещё разбираться со своим доставучим ухажёром, чтобы защитить наше тайное общество. А Козлик начал бы снова во всём обвинять Каштанку — мол, если бы мы её не взяли, то никакого Буни не случилось бы. Его бы просто не существовало. Козлик написал мне как-то, что, пока в твоей жизни есть языки и книги, люди тебе не опасны. А стоит начать путать языки и книги с людьми, разговаривать с ними, переписываться — вот тогда и правда: пиши пропало.

«Пропало», — написал я ему. Что поделаешь, Каштанка была с нами, хорошо это или нет, и мы ничего уже не могли сделать с этим фактом. Она знала бальбуту — а значит, должна была оставаться рядом с нами. Не могли же мы заставить Каштанку забыть наш чудесный язык.

Словарь получился на семь тысяч слов. Конечно, на «Улисс» этого не хватало, но Козлик был уверен, что в процессе перевода лексический запас бальбуты должен увеличиться ещё раз в пять. Так что задача была не только величественной — но и реалистичной. Это придавало нам сил.

И вот как-то в начале декабря, холодным, сырым вечером с грубым ветром и горстями колючего дождя, мы встретились втроём у ратуши и пошли искать кафе — но мест нигде не было, а там, где были, по какой-то негласной договорённости мы сразу решали, что чувствуем себя здесь не в своей тарелке. Услышав, что мы болтаем на «иностранном языке», на нас сразу же оборачивались — и снова прятали взгляды в тарелки: Каштанку это забавляло, и она смеялась, надо сказать, достаточно неприличным смехом, приходилось её отчитывать, а это была тяжёлая для меня роль. В какой-то момент я взял её за руку — она не пыталась её вырвать, только взглянула на Козлика, заметил он или нет. Я понимал, что надо это прекратить, — но чувство полного контроля над ними уже охватило меня, теперь я знал, куда веду их через гудящую минскую непогоду.

«Я живу здесь недалеко, — сказал я. — Хоть согреемся».

И потянул Каштанку за руку.

Ветер гонял по улице безлицых прохожих, в свете фонарей покачивались, будто развешенные на невидимых верёвках, синие надутые плащи, мелькали зелёные, красные, апельсиновые, чёрные, белые куртки… По Немиге пробирались машины, освещая друг друга фарами, останавливаясь, объезжая, наезжая, жалуясь — будто все здесь искали кого-то одного, сбежавшего страшного преступника, которого опасно ловить в одиночку. Молча мы дошли до моего дома с мемориальной доской. За углом улицы не было ветра, мраморная голова советского деятеля проплыла мимо нас, словно мы оказались в каком-то чёрно-белом фильме, фильме без диалогов, в кино не для всех.

Только в квартире страх потихоньку развеялся.

Я сделал Козлику и Каштанке чая, а себе налил дешёвого вина — полный стакан.

«Мороженого у меня нет».

«Я проверю», — Каштанка бросилась на кухню. — «Какая бессовестная ложь!» — Она появилась в комнате с коробкой шоколадного.

Я не знал, откуда оно здесь.

«Не стыдно так обманывать бедную школьницу, ОО?» — Каштанка села на мою кровать рядом с Козликом.

«Это жена купила, — сказал я. — Наверное».

«У вашей жены хороший вкус, — Каштанка с интересом огляделась вокруг. — Но плохой пылесос. Ой, может, это нельзя брать? Я поставлю назад».

«Жри, — разрешил я. — А вот это положи обратно. Маленькая ещё».

Каштанка как раз потянулась к книге Франсуазы Дарлон, рука её замерла, она нахмурилась — но я схватил книгу и спрятал в ящик. Взглянул на Козлика — он запустил указательный палец в бороду и чесал там, чесал, крутил, вертел, как ненормальный.

Каштанка пожала плечами и принялась за мороженое.

«На Рождество мы с родителями снова едем в Берлин, — сказала она. — Принимаю заказы. От Козлика. Привезу любую книжку. А вам, ОО, ничего не привезу. Месть. За то, что не дали посмотреть, что за альбомчик».

«Как ты сказала? Как ты назвала Рождество?»

Что за девчонка. Чтобы сказать на бальбуте «Рождество», нужно иметь хороший поэтический слух.

Я сказал бы: Ujma Kovtejle.

А скорее просто: Kaladutika. Kristmasuta.

Она же сказала так: Dinuta Kovardutima.

И всё же мы все поняли, что она имела в виду. Мы давно были настроены на одну волну — волну бальбуты, и она несла нас неизвестно куда и угрожала спихнуть в ближайший омут, но мы уже научились сохранять равновесие.

Каштанке вдруг стало грустно.

«Мороженое невкусное, дитятко? — я повернулся к ней в своем старом компьютерном кресле. — А я говорил тебе… вкусного мороженого уже давно нет. Его перестали делать, когда ты ещё в памперсы какалась».

«Да нет… — Каштанка махнула ложечкой. — Так, кое-что вспомнила».

«А давайте поработаем, — нетерпеливо сказал Козлик. — Словарь же почти готов. Можно свести всё вместе. У вас есть принтер?»

Каштанка забралась на мою кровать с ногами.

«Нет, принтера нету, я вниз хожу, там какой-то центр копировальный, — ответил я, не сводя глаз с Каштанки. — У меня всё в тетрадях… Значит, работаем?»