Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

«Только давайте на полу, — Козлик сполз с кровати и растянулся на моём пыльном ковре. Коснулся его щекой, провел по старому ворсу. — Здесь супер!»

«Каштанку заморозим».

«Ага. Такую заморозишь. Вон как наворачивает, и никакая холера её не берёт». — Козлик вяло разложил на ковре свои большие руки.

Каштанка опустилась на ковёр, не переставая задумчиво класть в рот мороженое — ложечку за ложечкой. Я нехотя опустился рядом с ними.

Но ничего во мне на этот раз не откликнулось. И почему-то тянуло к книге Франсуазы Дарлон. Интересно, если бы Каштанка раскрыла её — может, она поняла бы? Почувствовала, что имела в виду эта сумасшедшая?

Никто из нас не двигался. Козлик лежал на спине, глядя прямо на мою люстру, в которой лежали высушенные, кто знает в каком году умершие мухи. Может, ещё при Советах. Каштанка сидела рядом с ним, подогнув под себя ноги в тёплых чёрных колготках. Я лежал на боку и щипал пальцами ворс.

«Просто я вспомнила, как раньше родители ездили в Берлин без меня, — проговорила Каштанка, отставив в сторону коробку с мороженым. — Мне было тринадцать. Они оставили меня вместе с тётей Галей. Можно, я расскажу? Мне почему-то очень захотелось. Я быстро».

«Мы работать собирались…» — недовольно проскрипел Козлик.

«С тётей Галей? По телеку рядятся, как дальше жить, достали», — брякнул я.

«Что?»

«Ничего. Рассказывай», — сказал я властно и допил вино.

«Хорошо. Тётя Галя, мамина двоюродная сестра, меня ненавидела. Я это знала и очень не хотела с ней оставаться. Но родители упёрлись: отель на двоих, куда мы тебя там поселим, и вообще, там конференция, с детьми никто на такие штуки не приезжает. Ага, конференция. Рождество на дворе. В Берлине вайнахтсмаркты, вурст мит зэнф, бананы в шоколаде, глупая музычка, от которой хочется хохотать, как после травы, глювайн для взрослых, а для детей — пунш, от которого отрыжка такая, будто в глотке калейдоскоп, знаете, такие детские калейдоскопы, приставишь к глазу и не можешь остановиться, так бы и смотрела не отрываясь, пока не ослепнешь… Они просто от меня отдохнуть хотели. По Берлину погулять, сексом спокойно позаниматься, по музеям походить — будто я им когда-нибудь мешала ходить по музеям. Да я сама их первая всегда тащила…

Но делать было нечего. Утром родители поехали в аэропорт, а после обеда приехала тётя Галя. Накормила меня — ей казалось, что мать не умеет готовить, и она сварила борщ. Ненавижу борщ. Я вообще тогда хотела стать вегетарианкой. Весь вечер я лежала и читала “Дублинцев”. А тётя Галя лежала в соседней комнате и смотрела какое-то российское говно. Сериал, ага. И всё кричала мне: “Наташа! Наташа! Давай ко мне, ха-ха-ха, здесь такое показывают, я не могу. Наташа!” До сих пор голос её в ушах стоит — противный, как сало в борще. У некоторых людей есть дар — мешать другим читать. В поезде, например. Или в кафе. Или в пустой квартире в декабре — когда родители в Берлине, “Дублинцы” у тебя на коленях, а в глазах слёзы и на сердце жаба. А кто-то ничего такого не видит, не слышит, не понимает. И кричит из-за стенки. У некоторых людей это их единственный талант.

Ну, вы знаете. Вы же — знаете?»

И Каштанка поглядела на нас с такой надеждой в глазах, что мы только мрачно промычали что-то в знак согласия. Теперь она выглядела так, как и должна была выглядеть почти шестнадцатилетняя девушка — наивной, ранимой и уверенной, что где-то есть существа, способные её понять. Я подумал, что она, рассказывая нам свою историю, впервые обходится без этих своих африканских поговорок. Наверное, в тот вечер мы впервые слышали настоящую Каштанку — а не ту, которую она придумала вместо себя.

«Когда сериал закончился, тётя Галя позвала меня ужинать. Почему-то они очень много жрут, такие тёти. Я отказалась — она обиделась, долго гремела посудой, бормоча вслух так, чтобы я слышала, что я неблагодарная, испорченная, капризная, но — и тут тётя Галя пришла ко мне и села на край кровати — что меня можно вылечить. И что завтра мы поедем куда-то, где у меня из головы блажь повыбивают. Я не слушала, я уже тогда умела делать так, что мир вокруг вроде бы выключался, засыпал, оставалась только я, свободная и всесильная: в такие моменты я могла делать, что хочу. Глупая тётка, которая всегда повторяла моим родителям, что моим воспитанием нужно срочно заняться, иначе поздно будет, — вот эта вот глупая тётка исчезла куда-то, я была в совсем другом городе, и вокруг меня сновали совсем другие люди, важные и вместе с тем такие простые, что мне хотелось с ними заговорить. Тётя Галя наконец заметила, что я её не слушаю, и просто взбесилась — она взяла меня за руку и потянула в другую комнату, и посадила рядом с собой, и включила какую-то пе-ре-да-чу, я всегда произношу это именно так: пе-ре-да-чу, потому что стоит только произнести это слово так, как они, и сама окажешься в пе-ре-да-че, и погибнешь там, останешься опе-ре-да-ченным, я давно это изучила, некоторые слова нужно дробить на слоги, чтобы лишить их мощи, чтобы убежать от них, а если разбить на слоги, они ничего уже не могут с тобой сделать… “Тё-тя-га-ля, — сказала я. — Тё-тя-га-ля…” — я смеялась и повторяла это, пока тетка рядом со мной не озверела: “Заткнись! — кричала она. — Заткнись, ты больная, заткнись, я тебя убью!” — а я всё повторяла: “Ля-тё-тя-га-ля-тё-тя-га”, я могла это повторять до бесконечности, пока родители не возвратятся, мне было нетрудно повторить это хоть миллиард раз. Она затащила меня в ванную комнату, раздела, засунула под ледяной душ, но я повторяла своё заклинание, тогда она дала мне что-то выпить, и я уже просто шевелила губами — было так холодно, что я думала, сейчас умру, — и вот я уже просто лязгала зубами, и всё равно делила тётку на слоги, делила, делила, делила, пока не отключилась.

Я проснулась рано: тётя Галя стояла надо мной и шипела. Я и не знала, что она умеет так шипеть — словно её накачали и из неё теперь воздух выходил. Она одела меня, брезгливо, поспешно, повторяя, что я оборванка, маленький бомж, и что родители мои перед богом ответят за то, что вырастили такую дочь. “Но я помогу, помогу, — шипела она, толкая меня в коридор. — Как же сестре не помочь. Сейчас поедем, съездим в одно место, к бабушке, приедешь домой человеком, перестанешь папу с мамой мучить”. Солнце ещё не встало, а мы уже выходили из подъезда, нас ждала машина, а в ней — тёткин-Галин муж, дядя Слава. Тётя затолкала меня в машину, помолилась, и мы поехали — я сидела рядом с тётей Галей, которая крепко вцепилась мне в руку, словно боялась, что я выпрыгну на ходу. А я была словно во сне — и в голове крутилась мысль, что она мне что-то подсыпала вчера, подсыпала яд в стакан, о который я чуть не сломала зубы…

Мы выехали из города, и только тогда солнце появилось над нами — тётя Галя выглядела так ужасно в его красноватом свечении, что я закричала. Но крик не вырывался изо рта, никак не вырывался, она залепила мне рот ладонью. “Быстрей, — командовала она дяде, — быстрей, ты не видишь, плохо нашей девочке, не хватало ещё в больницу попасть. Сейчас, сейчас бабушка тебя полечит…”