Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

«Слушайте, мы работать собираемся?» — Козлик погрыз кончик ручки.

И тут я услышал, как где-то далеко отсюда, ещё неуловимое, но уже живое, тёмное, проснувшееся от наших голосов, шевельнулось, тяжело ступило на землю… двинулось через дома и улицы… раздвигая руками ветер… сдувая куртки…

Верочка.

«На сегодня хватит», — резко сказал я и вскочил с пола, стряхивая пыль со штанов.

«Но мы…» — Козлик с недоумением и умоляюще посмотрел на меня, вцепившись в ковёр, словно я собирался отнять у него что-то бесценное.

«Хватит, — я легонько толкнул его мыском ноги. — Вам нужно идти».

Козлик нехотя поднялся, Каштанка принялась одеваться, думая о чём-то своём.

«Скорее», — я толкнул Козлика в мягкую спину. К двери. Прочь из квартиры.

«А ваша жена…» — начал было Козлик, но я прикрыл ему рот ладонью.

Они вышли и стали там, на пороге, ожидая, что я скажу им что-нибудь на прощанье. Но я просто молча закрыл прямо перед их юными, такими растерянными лицами свои ненадёжные двери, которые уже не могли меня защитить.

Вот и вышло, что в следующий раз мы встретились только после Нового года. Наконец пришёл настоящий мороз: я натянул старую лыжную шапочку — на которой никто никогда не собирался вышивать слово «Мастер». Козлик был в длинной куртке, такие как раз вошли в моду, бесформенные, до колена, балахоны, из-под которых молодые козлики махали тонкими копытцами в узких джинсиках и идиотских кедах. Как подстреленные, говорила когда-то моя бабушка. Зато Каштанка зимой выглядела просто шикарно — было видно, что на этот раз в Берлине она всё же поддалась искушению и купила себе пару-тройку вещей, которые и правда ей прекрасно шли: стильную чёрную кепку, под которой её лицо стало таким узким и уже совсем не здешним, да пальтишко, что хорошо подчёркивало её пока не испорченную биографией талию, да высокие сапоги на шнуровке… Девочка была с вызовом, ничего не скажешь. Теперь мы, шляясь по городу, выглядели так, будто Каштанка и Козлик были гостями из далёкой, недостижимой Бальбуты — а я напоминал минского бомжару, который за выпивку согласился быть их гидом. Правда, бомжара я был класса люкс: говорил по-иностранному не хуже своих подопечных…

В январе бальбута окончательно распухла и начинала болеть каждый раз, когда я к ней прикасался. Думая о составленном нами словаре, я чувствовал досаду и злость, словарь убивал бальбуту, он начинал диктовать и устанавливать незыблемые правила, поэтому я на первой же встрече потребовал от своих ребят забыть всё, что они написали, и создать абсолютно новый лексикон, принцип которого противоречил бы уже разработанному. Соль бальбуты в том и состоит, что каждый сам решает, с помощью каких корней ему передавать смыслы, — а наш грандиозный словарь лишал того, кто обратится к бальбуте, главного: свободы. Самого важного критерия, согласно которому бальбутоязычный человек конструирует свои высказывания и мысли. Кажется, Каштанка поняла меня лучше, чем Козлик, — ему нравилось покрывать бальбуту всё новой и новой паутиной правил, нравилось расширять корневую базу моего языка, ему хотелось обогащать его и править: во всех смыслах. Я всячески старался напомнить ему, что это мой язык и только я решаю, куда ему двигаться, как одеваться и что делать с нами, слабыми людишками, которым вздумалось стать счастливыми бальбутанами.

Зима была не лучшим временем для наших прогулок. Мне нужны были столики, нужны как воздух, без них я не чувствовал уверенности, не чувствовал себя хозяином положения — я с нетерпением ждал, когда над всеми столиками всех кафе города М. снова распустятся цветы зонтов, ждал, когда снова взойдут их солнца, скрипящие на ветру, мне как воздух необходим был этот скрип, он придавал мне решительности, а моим словам — неторопливой и веской властности, он напоминал мне о шаткости всей этой моей авантюры: над нами должны были скрипеть неуклюжие зонтики, как мачты корабля, что стремится неизвестно куда по этим широким улицам и бескрайним площадям…

Неудивительно, что в середине января мы снова оказались у меня дома, все трое. А потом, через неделю, ещё раз. И ещё. Всякий раз, когда они легко раскладывали на моём ковре свои совершенные, отвратительно красивые молодые тела, я вспоминал о Верочке и какой-то ледяной ужас охватывал меня с головы до ног — будто в моей квартире посередине этой зимы вдруг выбило все окна. Но я брал себя в руки, улыбался как ни в чём не бывало, и только старался прислушиваться… всеми волосками на спине прислушиваться, не собирается ли Верочка сегодня меня навестить. Но мне везло, Верочка выбирала другие дни, она, может, и догадывалась о том, что у меня бывают гости, но из деликатности не хотела их смущать. Возможно, я зря боялся — я люблю преувеличивать свои страхи; вполне могло случиться, что она пожалела бы их, не обратила бы на них внимания, не стала бы им мстить. Но лучше было всё же не сталкивать их — моих юных учеников и её, мою Верочку, от которой неизвестно чего следовало ожидать.

Поднимаясь ко мне на третий этаж, мы всё чаще встречали соседей: каких-то мужчин с детьми и санками, женщин, которые здоровались со мной с таким хитрым видом, словно всё обо мне знали, — и как у них получается напускать на себя такой вид, я всю жизнь не могу этого понять: дело в косметике? В выражении губ? В том тоне, которым они произносят своё «Здрасьте», — шутливо-беспощадном, как у врачих, которые приказывают тебе раздеться? У меня что, полный подъезд врачих? Одна из них даже как-то начала цепляться ко мне с расспросами, однажды её доброжелательный голос усыпил мою бдительность и я чуть не проговорился: «Сколько вы платите за квартиру? — спросила она участливо. — Просто у меня сын снимает, я ему говорю, дорого, а он не слушает, говорит, ты цены по городу знаешь, мама? Вот и молчи». «Да не так и дорого, — ответил я. — Всего-то…» — и тут понял, что сейчас скажу лишнее, и пробормотал только: «Всего-то ничего. Ничего не плачу. Я здесь не живу, меня цветы попросили поливать, хозяева в отъезде… Вот и захожу иногда…»

«В отъезде, да, — внимательно глядя мне в глаза, с той самой беспощадной и хитрой улыбкой сказала соседка. — Мы знаем, что в отъезде, это она правильно сделала, сестра ваша, что попросила цветы поливать… Очень правильно… Цветы жалко, когда уезжаешь, засохнут ведь цветы, живые же, умрут, так что это хорошо, когда есть кого попросить…»

О том, что её небритый сосед в старом пальто и лыжной шапочке ходит поливать цветы в компании девушки-школьницы и студента, она ничего не сказала, но несколько раз мы все вместе сталкивались с ней на лестнице, и было ясно, что она запомнила Козлика и Каштанку во всех подробностях. Что поделаешь, мы слишком бросались в глаза — да и в уши: случалось, что мы забывали обо всём на свете, споря на бальбуте о её будущем, и, заходя с улицы в подъезд, наполняли его своими громкими, непонятными соседям возгласами.