Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

«Ну, не знаю… — Буня сел на мою кровать. — Ничем таким не пахнет. Ничего такого не видно. Одна бумага. Дышать из-за неё нечем. Может, и правда… Может, и не врёте. Но тогда… Чем вы тогда здесь втроём занимаетесь?»

Я молчал. Я не знал, что сказать. Врать было лень. Я устал.

«Нет, ну правда. Что вы тут… делаете? — Буня вдруг перешел на белорусский. — Разговариваете? Может, у вас тут запрещённая секта? А, Олег Олегыч?»

«Мы изучаем язык бальбута», — сказал я, повернувшись к нему спиной. Хорошая вещь эти компьютерные стулья. Круть — и в лицо докучливому идиоту смотрит твоя каменная спина.

«Чего? — голос Буни звучал так серьёзно, что мне хотелось расхохотаться. — Это что за манера выражаться? Это где на такой мове размавляют?»

«В Караганде».

«Что, правда?»

«Да нет, конечно, — я не сдержался и засмеялся. — Забавный ты, Буня. Ты когда-нибудь слышал о языке бальбута?»

«Нет», — сказал он честно.

Я снова повернулся к нему.

«В мире несколько тысяч языков. — Я рассматривал его круглое лицо, на котором теперь было написано только туповатое внимание. — Ты должен мне поверить. Ты же не знаешь, что это за тысячи языков. Так? Вполне возможно, что среди них есть и бальбута. Что она существует. Просто ты никогда о ней не слышал. Правильно?»

«Ну, по ходу, да».

«А вот и неправильно. — Я придвинул стул к нему. — Бальбуты не существует, и всё же мы на ней говорим».

«Загадочный вы, Олег Олегыч, — сказал Буня. — Каштанка таких любит».

«Всё просто, никаких загадок. — Меня разозлило, что он всё ещё думает о Каштанке своей ненаглядной, в то время как я здесь ему новый мир открываю. — Бальбуту придумал я».

«Вы? А так можно? Придумать язык?»

«Уголовный кодекс разрешает. Но… Это не всем дано, — сказал я гордо. — А я придумал. И на данный момент, Буня, во всём мире только трое человек владеют бальбутой. Я. Козлик. И Каштанка твоя драгоценная. Зацени».

Буня заценил. Не скажу, что он сидел с открытым ртом — но в голове его, и я чувствовал это, закружились, заскрипели ржавые колёсики, нейроны бросились образовывать новые связи, мозг напряжённо работал, пыхтел, плевался паром и дымом, медленно превращаясь в то, чем его задумали, — сложный механизм, данный человеку не только для того, чтобы включать новый смартфон.

На моих глазах рождался человек.

И я гордился этим. Может, даже больше, чем когда открыл бальбуту для Козлика и Каштанки.

Я дал ему опомниться. А затем заговорил, глядя прямо в его расширенные зрачки:

«Бальбутой во всём мире владеют только трое. Я. Козлик. Каштанка. А знают о существовании такого языка четверо. Я. Козлик. Каштанка. И ещё один человек. Назови его имя».

«Не знаю я, — Буня пожал плечами. — Откуда мне знать».

«Ну, подумай. Как его зовут?»

«Понятия не имею».

«У него смешное имя».

«Ну… Не знаю я».

«Буня его зовут, — нетерпеливо сказал я и закатил глаза. — Буня! Кого в этой комнате называют Буня? Меня? Стол называют Буня? Может, здесь сидит какой-то другой Буня? Что ты дурачка из себя строишь? Четвёртый — это ты. Ты теперь знаешь про бальбуту, и я делаю из всего этого вывод, логический и очень несложный. Если уж ты знаешь, чем мы здесь занимаемся, будешь учиться. Бальбута — язык настолько простой, что им можешь овладеть даже ты».

Буня молчал, поражённый моей внезапной атакой и всей той информацией, которая вдруг обрушилась на него. Видимо, он всё ещё не очень мне верил. Но я уже знал, как его убедить. Раскрыл файл с бальбутой для начинающих и начал объяснять.

Буня оказался способным учеником. Уже через полчаса до него дошло, чего я хочу. Правда, его меркантильность мне мешала. Он во всём пытался найти практический смысл. И всё думал о своей Каштанке — вместо того, чтобы сконцентрироваться на философии бальбуты, которую я старался вбить в его стриженую голову. Впрочем, это был человек, у которого был стимул для учёбы: когда до Буни дошло, что теперь он не только знает тайну Каштанки, но и сможет разговаривать с ней на одном языке, он бросился учиться с удвоенной силой.

Настала ночь. Надо было сделать перерыв, бедный Буня быстро обессилел от всего, что произошло с ним этим странным вечером. Я пошёл на кухню, налил себе вина, а Буне сделал кофе. Вернулся — и застал его с книгой Франсуазы Дарлон в руках. Он не мог оторваться от картинок. Ну ещё бы.

«Копаешься в моём столе? — сказал я железным голосом. — Знаешь, Буня, в моём доме это запрещено. И если уж мама тебя не научила, что лазить по чужим столам — это плохо, то и я вряд ли научу. Давай иди, топай домой, и чтобы я тебя больше не видел».

«Да ладно, Олегыч, — примирительно сказал Буня. — Я случайно. Открыл, а тут такое…»

Я рассказал ему вкратце, что это за книга, и спрятал Франсуазу в ящик.

«Пиздец как захватывает, — одобрил Буня. — А можно мне ещё разок глянуть?»

«Нет».

«И всё же вы, Олег Олегыч, тот ещё извращенец, — засмеялся Буня, шумно отпив горячего кофе. — Хотя и не в том смысле, в котором я думал».

Я с гордостью посмотрел в окно.

Буня ушёл от меня утром, взяв с собой распечатки, валявшиеся под столом. Когда-то я сделал их просто так, неизвестно для кого, просто мне нравилось, как они выглядят. А теперь эти бумажки служили важному и трудному делу. Делу живых и тонких, как книжные страницы, людей, о существовании которых я ещё десять месяцев назад не имел никакого представления.

Я решил пока не рассказывать про Буню ни Козлику, ни Каштанке. У меня возникла безумная идея сделать им сюрприз. Я представил себе, какой прекрасный шок вызовет у них новость, что нас уже четверо, — словно я родил им внебрачного сына. Причём неизвестно от кого — и всем нам троим сразу. Поэтому я втайне переписывался с Буней, несколько раз встретился с ним в «Щедром» (нам уже нечего было скрывать) — я курил, пил рюмку за рюмкой и учил его, дурака, бальбуте. Буня смотрел на меня со всё большим уважением, а я радовался его сообразительности — и строил свои королевские планы. Быть учителем Буни оказалось приятно — вот кто на самом деле умел выразить свою благодарность, вот чьё обожание было действительно искренним. Он слушался меня без возражений — а я всё чаще замечал, что бальбута идёт ему на пользу. Никогда нельзя быть уверенным, что можно изменить жизнь безнадёжного, казалось бы, экземпляра, туповатого юноши без особых талантов. Придумай и дай ему хороший конланг — и ты сделаешь из него человека.

Нужен был только хороший повод, чтобы ввести его в общество.

И такой повод подвернулся достаточно быстро. Слишком быстро. Гораздо быстрее, чем я думал. И совсем не там, где я ожидал.

Как-то в ничем не примечательный день (зима уже догнивала) мне написала Каштанка. Конечно, мы переписывались регулярно, бальбута непрестанно поддерживала в нас это желание не терять связь, она была, как наркотик, без неё мы все чувствовали ломку — да и навык коммуникации потерять было легко, мы все боялись этого и писали друг другу, даже когда у нас не было темы для разговора, писали просто так, чтоб поболтать, болтовня на бальбуте была не менее важной, чем молитва её словам и её священным правилам.