Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

Мы мчались по шоссе, а я думала о родителях. Знают ли они, или догадываются, что со мной и где я? А когда узнают, что скажут? “Ничего, — скажет папа. — Мы должны Гале спасибо сказать, она хотела как лучше. Вокруг не так много людей, которые хотят как лучше. Разве с тобой случилось что-то плохое, Наталка? Нет, это просто новый опыт. Это важно. Мы должны ценить новый опыт. Он достается нам абсолютно бесплатно”. И тогда он рассмеётся. Милый папа. Он у меня такой хороший. А мама скажет: “В конце концов, Галя была права. Ты и правда вела себя не наилучшим образом. Боже, если то, что она рассказала, правда — все эти истерики, крики, игнорирование, свинячьи выходки — я её понимаю. Ты обидела её — без всяких на то оснований”.

Так она скажет, мама. Если узнает.

Я успокоилась. Помощи ждать было неоткуда.

“Родители знают, куда ты меня везёшь?” — вдруг спросила я. Тётя Галя так удивилась, что я говорю с ней нормальным языком, — даже руку отпустила.

“Да, конечно! — соврала она. — Я им позвонила. Они же умные люди. Переживают за тебя. Не хотят, чтобы ты всю жизнь прожила дурочкой”.

Дядя Слава облегчённо вздохнул и включил радио.

Так мы и проехали час, потом второй — под радио, которое не умолкало ни на секунду. Но мне было уже всё равно.

Наконец мы свернули с шоссе и поскакали, поползли, потряслись по лесным дорогам, мимо деревень, проваливаясь в снег, объезжая по несколько раз размокшие мусорные свалки, спрашивая дорогу, а потом остановились. Тётя Галя закрыла меня шапкой, накрепко закрутила у меня на шее шарф — словно задушить хотела, взяла за руку… И мы пошли через лес. Я, конечно, сразу про братьев Гримм вспомнила. Отведёт меня тётя в чащу и бросит. Такая перспектива меня так обрадовала, что я уже начала представлять, чем займусь. Найду хутор и останусь там жить. Прикинусь парнем, наймусь в батраки, буду на сене спать, вместе со свиньями, и так проживу всю жизнь, лет до двадцати пяти, а потом меня конь копытом в висок ударит, и я умру на месте, меня положат на деревенском кладбище, на место, где уже кто-то лежит, и поп приедет, напьётся, молитву пьяную прочитает, и будет забывать слова, а через год уже и не вспомнит никто, что был такой парень.

Серьёзно. Об этом я и думала. Но лес расступился, впереди озеро сверкнуло, рядом с озером хатка, тётя Галя перекрестилась и повела меня по следам от шин автомобильных — прямо во двор.

“Бабушка! — крикнула она, оглядываясь. — Бабушка!”

Из дома кот вышел, посмотрел на неё важно, сел, лапу лизнул.

“Бабушка!”

Тётя Галя меня с котом оставила, а сама в дом пошла. Я посмотрела на кота — а он на меня.

“Чего приехала? — спросил кот. — По записи? Или по живой очереди?”

“По живой”.

“У нас строго, — сказал кот. — Предупреждать надо”.

“Я несовершеннолетняя, — объяснила я ему. — С тётей. Она меня убивать привезла. У вас здесь как, быстро убивают? Нужно потерпеть?”

“Специалисты у нас самые лучшие, — сказал кот. — Бабушка так лечит, что пикнуть не успеешь. Чик — и уже готово. Но подождать придётся. Она одна, а вас много”.

“Где же много? Я и тётя”.

“Да, не сезон, — согласился кот. — К бабке весной все едут. В лесу зимой заблудиться можно. А ты это… Может, беги? Пока не поздно. Нехороший человек твоя тётя. Я таких за километр чую”.

“Не могу, — сказала я. — Пусть убивает. Может, ей это поможет. Может, ей совсем чуточку не хватает, чтобы хорошей стать. Меня убьёт — и станет счастливая, спокойная. Я готова. Пожертвовать собой — это святое. Так меня мама с папой учили”.

“Дурные они у тебя, — сказал кот. — Ну, ладно. А ты что любишь? Перед тем, как умереть, надо что-то приятное вспомнить”.

“Языки, мороженое и мужчин после сорока”, — ответила я.

“Этого добра у нас хватает, — кот обвел лапой окрестность. — Снег за городом вкусный. Языки — так у бабки моей таким языкам можно научиться, что тебе и не снилось. Даже неандертальскому. Ты по-неандертальски как, могёшь?”

“Нет”, — призналась я.

“А она — может! — поднял лапу кот и откусил себе кусок желтоватого когтя. — Ну а мужчины…”

“Что мужчины?”

“Ну, подумай… Посмотри вокруг”.

Я оглянулась. Лес, озеро, снег. Я наклонилась, набрала в ладонь липкого снега, лизнула. И правда — вкусно.

“Не вижу я никаких мужчин”.

“Ты что, слепая? Так к офтальмологу нужно тебе, а не к бабке! Посмотри перед собой, долбанутая!”

Я посмотрела на прогнившие двери дома.

“На меня посмотри, — кот говорил таким голосом, будто видел перед собой полную идиотку. — Я что, баба? Вот… дошло… Яйца не видишь? Все вы такие. Да, правильно, погладь. Можешь здесь. И здесь. А здесь не надо. Мала ещё”.

“Наташа!” — Скрипнула дверь, кот едва успел отскочить в сторону, тётя Галя вышла и схватила меня за руку. Потянула в хату — тёмную, страшную, вонючую. Завела за печку.

За печкой стояла бабка. Чёрная, как негритос, а глаза синие. Я её и не заметила бы ни за что, если бы не глаза.

“Я снаружи подожду”, — сказала тётя и вышла. В хате было темно, а стало ещё темнее. Только глаза бабкины синие на белом крутились, в меня впивались, повивальная пиявка, страшная бабка, как смерть страшная, я такой не видела никогда, клянусь.

Я сразу начала бабку на слоги делить:

“Ба-буш-ка-ба-бу-шка-ба-бу…”

Но на бабку это никоим образом не действовало. Она посмотрела на меня исподлобья, но без злобы, и протянула руку. И я поняла, что она меня раздевает. Перестал душить шею шарф, одна за другой отскочили пуговицы, и вот я стояла перед ней в одних трусах, а бабкины сухие руки легко бегали по моему телу.

“Это правда, что вы неандертальский язык знаете, бабушка?” — спросила я шёпотом. Я уже не боялась — мне было легко и тепло. Словно лето было прямо за дверью этой хаты.

Мне показалось, что она улыбнулась. И тогда я вдруг увидела: осенний солнечный день, я сижу за столиком, ем мороженое, двойную порцию — и слышу, как за соседним столиком…»

«Врёшь, — сказал Козлик, нервно дёргая себя за бороду. — Это ты только что придумала. И на Alice in Wonderland чем-то похоже».

Каштанка засмеялась.

«Ньи ле конди ба ма унье ё о лоа?»

«Чего?» — Козлик перешел на белорусский.

«Это моя любимая поговорка, — удовлетворённо сказала Каштанка. — Я не ела орехов, почему меня должно ими тошнить? Так говорит какой-нибудь кунду, когда его обвиняют в том, чего он не делал. Я не ел орехов — почему меня должно ими тошнить?»

«Великолепная поговорка. — Мне и правда настолько понравилась эта фраза, хоть сам на вооружение бери. — На бальбуте будет так: au bim ne kusuzu trudoje strudutikama, parous au bif strudutima nariguzu?»

«Ну, примерно так. — Каштанка задумалась, но не о моём переводе, а о чём-то своём, Каштанкином, замороженном, белом, сладком. — Тебе виднее, ОО».

«А вообще, тебе в писательницы надо идти», — сказал я.