Цезарий Збешховский - Всесожжение [litres]

После начала сражений и так никто не боится полицейского контроля. Не думаю также, чтобы Саранча морочила себе голову лагерем, в котором все поддавались извращениям и были явным исключением из системы. Вампиры считали фашистов союзниками в борьбе со старым порядком. Однако это всё ещё не объясняло того, почему подразделение под командованием Гепарда, рискуя жизнью, появилось в захемской квартире.

Полагаю, что такой человек, как Масный (и я в его теле), должен был пробудить непередаваемое отвращение у сверхлюдей; они скорее спалили бы прогнившее стерво в печи, чем пытались бы его спасти. Ими руководили финансовые побуждения, а может, они рассчитывали на поддержку семьи в реализации своих планов? Ничего другого не приходило мне в голову. Также оставался вопрос: как они меня выследили и почему именно они (а не Марина).

В конце концов, я решаюсь открыть глаза, хотя ни один информационный канал не готов на сто процентов. Мне доустановили камеру. Я не могу пересылать сообщения, получаю только звук и картинки. Мужчина в костюме замечает моё движение и сразу же зовёт несколько офицеров. Они заинтересовано смотрят на что-то, что должно умереть, но упрямо цепляется за жизнь, противореча их чувству прекрасного. Они выглядели бы достойно и грозно, если бы не маскарад, в котором принимают участие.

Они кого-то ждут. Мой спаситель выкуривает в углу вторую сигарету. Минутой позже появляется группа солдат под командованием высокого полковника СС, который перебрасывается несколькими словами с Гепардом.

– Вас перевезут в тыл, в кабинет Коменданта, – ко мне обращается врач в мундире. – Мы не открываем обратный канал по его поручению. Скорее всего, избытком своих эмоций вы бы расстроили контакт, а времени очень мало.

– Какие прогнозы, Торн? – спрашивает штандартенфюрер с лицом, искажённым от вырванного имплантата.

– Он стабилен, мы вернули все функции прибора, но питание будет действовать всего пару часов. – Врач показывает на планшет, лежащий на столе. – Так утверждают инженеры Коваца.

– Нет сменных запчастей, – вмешивается Гепард.

– В таком случае пусть заключённые вытянут из камер Сигур! Сейчас же начинайте пробуждение. Просто из кабинета пациент идёт на операционный стол, – полковник сплёвывает в угол комнаты. – Быстро в лепрозорий!

Я не понимаю этого цирка и не могу даже представить себе силу, которая заставляет этих безумцев помогать кому-то такому, как я.

Солдаты бегут с кроватью вглубь дома, расталкивая всех зевак, которых встречают по дороге. На стенах висят флаги с математическими символами и портреты фашистских предводителей – Гитлера, Рёма, Эйке, фон Штауффенберга, зодчего IV Рейха. В боковом коридоре насилуют узницу. Участники групповухи отрываются на мгновение от женщины, чтобы проводить нас заинтересованными взглядами. В голове у меня бухает кровь или её заменитель, который неистово закачивается через «искусственное сердце».

Мы останавливаемся перед металлическими дверями, за которыми следят вооружённые до зубов стражники. Руководитель эскорта показывает им письменное распоряжение. Стражник тянется к старому телефону, как в архивном фильме со времён второй мировой, что-то быстро подтверждает и машинально отдаёт честь трубке. Кодовый замок открыт, а тяжёлые ворота отворяются со щелчком. Меня бьёт сильная дрожь, через мгновение я встречусь с местным демоном.

Когда-то здесь, в последнем круге ада, размещались офисы фабрики – в углу до сих пор стоят остатки стеклянных боксов и дешёвые пластиковые стулья. Зал почти пуст, а белые стены контрастируют с серостью, которую я оставил за дверями. Я косо озираюсь по сторонам камерой, прикреплённой к изголовью кровати, и уцелевшим глазом, очищенным от гноя милостивым медиком.

В поле зрения появляется чёрное фортепиано, блестящее в свете большой лампы. За ним сидит мужчина в серо-зелёном мундире. Я вижу ровную спину, шапку и кожаные перчатки на крышке инструмента, из кобуры на поясе виден пистолет. На деревянном столе, между стеной и массивным Blüthner’ом согнулся узник в серебристой рубашке, накинутой на тельняшку. Он держит скрипку в опущенной руке, второй закрывает лицо от света. Смычок покорно лежит на коленях. Мое прибытие никого не интересует. Солдат смотрит через плечо и возвращается к чтению нот.

Я замечаю движение за ширмой в глубине – человеческая тень на белой ткани. Скрытая фигура встаёт со стула и выравнивается с заметными усилиями. Очень медленно передвигается за простынёй, но именно в ту минуту, когда я должен рассмотреть его лицо, картинка размывается и теряет цвета. Пятно, которое я вижу, напоминает дешёвые уловки на полицейских каналах, предотвращающие идентификацию свидетелей. Нечёткий силуэт подходит к моей кровати.

Мне жаль видеть тебя, Францишек, в таком состоянии, дегенерировавшего физически и психически. В пыльной норе в Захеме мы нашли существо, которое упрямо боролось за свою идентичность, но это трудно назвать Личностью.

Голос, раздающийся в голове, не имеет какой-то конкретной окраски. Он мог бы принадлежать старому мужчине, равно как и молодой девушке. Однако в нём есть что-то болезненно знакомое – в построении предложений и подборе слов. Зловоние приводит к тому, что мне становится плохо, на какой-то момент я даже жалею, что мне разблокировали информационные каналы.

Я узнаю Харви Ронштайна, прежде чем он вслух выдаёт первое распоряжение: молодой поручик и сопровождающий его Еврей должны сыграть «специально для господина Элиаса» песню из «Нового кинотеатра Парадизо» в аранжировке Брента Мини. Музыканты сразу же оживляются, пианист потирает ладони и кладёт пальцы на клавиши, скрипач прислоняет подбородок к дереву, касаясь смычком самой тонкой струны. Первые ноты сентиментальные и нежные, они не соответствуют ситуации и месту, но уже через мгновение в мелодию врывается отчаяние, лучше всего ощущаемое в партии скрипки. Она борется за выживание с атакующим её фортепиано, тонет и раз за разом выплывает на поверхность.

Это твой самый большой страх, Францишек. Ты всегда боялся, что кто-то вселит в тебя чужие мысли, что ты начнёшь преследовать фальшивые цели. Ты так сильно запутался в воспоминаниях других людей, что потерял ориентацию. Это, должно быть, страшно. Особенно для тебя.

Ронштайн ошибается. Длительные страдания истощили меня до того, что сейчас я опираюсь на простые инстинкты и интуицию. Что-то приносит облегчение, что-то причиняет боль, но это реакция тела, а не сознания. В ней нет страха, только звериные инстинкты. Они и тлеющая внутри последняя мечта добраться до Замка и найти Адама и Хавву, моих детей.