Эдуард Веркин - Пепел Анны

А навстречу нам никто не попадался, все люди точно вытекли из этой части города, ушли выше или ближе к морю, здесь никого не осталось. Улица злая, много замков на дверях, и как тогда, в тот вечер, на приступках заточенные арматурины и битые пивные бутылки, а сегодня замки. Хозяева покинули эти дома, ушли к остальным в центр и теперь запускали в небо ракеты.

У стены на приступке сидела продавщица орехов, пьяная, вытянув ноги поперек улочки имени рук команданте, которые все равно зря, не, сильно, пьяная, хабана фри, с черепицы успевшая, свобода, соль, проевшая в белом известняке лучи.

Горбун тянулся по левой стене, как шушундра, цепляясь по левой стене, он не хотел идти, правое плечо растирало до крови стену, и лоб о белый известняк, но шел, потом остановился и долго поворачивался, поворачивая стертые коленки, тряся головой, потом встретился с ореховой женщиной.

Ореховая женщина.

Горбун остановился напротив и смотрел, как она сидит. Стоял, смотрел, не выпуская из руки свой чемодан, лоснившийся тертой коричневой кожей, тертыми углами, нарочными фальшивыми подпалинами, медью застежек, медью гвоздей, медью ручки. Горбун переносицей наклонился, голова редко, курячьи задергалась, горбун нюхал, ореховая женщина втягивалась в его ноздри.

Горбун стоял, его чемодан перегораживал улицу, я тоже стоял метрах в двадцати от него. Мимо неторопливо прошла собака толстой рыжей разновидности, она поравнялась с ореховой женщиной и горбуном, остановилась и стала смотреть. Недолго, собака быстро утратила интерес к ореховой женщине и резво побежала по своим делам, и скрылась в темноте. Горбун повернулся в мою сторону, но меня не заметил, за меня смотрел, так что оглянуться пришлось, а там никого.

Когда я обернулся обратно, обнаружил, что горбун уходит. А ореховая женщина так и сидела. Тогда и я приблизился к ней и наклонился.

Разорванные бумажные трубочки лежали на мостовой, и раздавленные орехи тут же, и из бока ореховой женщины натекла кровь, гуавный сироп, от пояса вверх к подмышке. Она была мертва. Глаза как живые еще, но мертва, после такой раны не выживают, снизу вверх по ребрам, очень, очень глубоко. Глаза у нее были такие… Я не хотел сразу смотреть в глаза, боялся, конечно. Нет, я порой видел мертвецов, но они другие были, незнакомые. То есть тех я никогда живыми не видел, а эта была.

У нее были отличные здоровые почки. То есть у нее были красивые уши. Не слишком крупные, как карабин на веревке альпиниста, но и не мелкие, как у какой-нибудь там бессмысленной белки, среднего размера, из Александровского сада. И неожиданно аккуратной формы. Чудесные уши, почему я не замечал этого раньше?

Я пошел дальше.

Я свернул в переулок и сразу запнулся о чемодан. Дальше тоже были чемоданы, они стояли возле стен, валялись на мостовой, смешной чемодановый переулок, через который оказалось на редкость трудно пробираться. Я никак не мог решиться шагать по чемоданам, обходить же их в полумраке было непросто, чемоданы кидались под ноги и больно цапали твердыми углами, они мне надоели, и если какая-то тварь кусалась особенно больно, я пинал. Животы у них, напротив, были податливые и мягкие.

Вдруг чемоданы кончились, я пошагал легко, почти побежал, потом остановился и вернулся обратно. Там, где заканчивались чемоданы, в стене темнел проем. Неширокий лаз метра в полтора, те, кто входил в этот лаз, бросали чемоданы в переулке.

Я стоял между стенами, над головой моей посвистывали трубы и капала вода, иногда на голову, от этого было больно, сильно больно, как тяжелой ложкой в затылок, сильно пахло мокрой известкой, так, что чесались глаза.

Завыло, стены задрожали, ударил горячий воздух с сильным запахом масла, от него затрещали волосы на голове, а ресницы сплавились в шарики, так мне показалось. Я прижался к стене, ухватился за подвернувшуюся трубу, побоялся упасть, однако все стихло, ветер оборвался, оставив после себя сухой кирпичный запах.

Я двинулся дальше, пробираясь вдоль стены, стараясь не потерять ее левой рукой. Однажды мы с отцом отправились на рыбалку, летом, в деревне жили, километров пять надо было пройти, отправились с утра. Тропинка через лес, только вошли, а на тропинке крот валяется дохлый. Да не просто так какой-то небольшой крот, а кротище целый, наверное, больше котенка размером. Шуба черная, бархатная, рыло, глаз не видно. И ручки. Передние лапы у крота оказались удивительно похожи на человеческие кисти, выломанные назад, и в крови они у него еще были. Я тогда почему-то очень испугался этих ручек, и никак они из головы у меня не выходили, снилось потом еще. Отец сказал, что крот от старости помер – здоровый слишком, но я-то видел, что не так все, почему тогда кровь на лапах? Что-то снова хрустело под ногами, и я думал, что это кротовьи лапки.

Это был двор. Дворик. Обычный гаванский, с полукруглыми арками, с террасами, с чугунным балконом, с разноцветными дверями и высохшими растениями, разноцветные пластиковые стулья бирюльками собраны в углу, а в другом организованно стояли мордами к северу велосипеды и самокаты, белье покачивалось на веревках. А когда-то и тут имелся фонтан, его руины поросли травой, трава высохла и сопрела, я чувствовал ее вонь под горелым кирпичом, я много чего увидел в первые секунды до того, как увидел его.

Это был другой дворик, не тесный и душный, в котором воздух плотно сжат во влажный куб, нет, этот был просторным, хотя это уже не важно, просторным и светлым, без стен и преград. Все-таки непонятно, почему я не увидел его сразу, почему глаза и мозг встретили множество знакомых и простых привычных деталей, потеки на стенах, и пузыри пенопласта, и только потом я увидел настоящее.

Он был белее и чище. Его брат минуту назад ушел в высоту, а сам он ждал последнего пассажира, горбуна с неповоротливым чемоданом. То есть уже без него.

Он был горячий и холодный одновременно, всякий, воздух вокруг него слоился миражами, и от этого он выглядел живым, шестикрылым устремленным вверх лебедем. Он действительно дышал живым, когти, выкованные из чистейшей звездной меди, мифриловая чешуя кабин, турбины, приплясывающие на концах косатых плоскостей, наполняли воздух сухим дыханием, я закрыл глаза, открыл, но он не исчез, только еще больше вытянулся к небу. Я увидел, что корабль не стоит на вдавленной брусчатке двора, а напротив, держится за нее, цепляется прозрачными якорями, стараясь не сорваться прочь от земли, ведь место его не здесь, и его дом не здесь, он давно устал здесь от жара и вони, он ждет прыжка и полета сквозь лед.

Он ничуть не походил на самолет, хотя в его обводах чувствовалось некоторое, как у всех крылатых, родство. Не самолет, самолеты были построены, придуманы и собраны, по неуклюжему винтику, по дюралевой заклепке, собраны и окрашены в облачный цвет, и терпеливо, день за днем, научены летать, а он был сразу бел и с рожденья не нуждался в уроках. Он был вылеплен утром руками, на его шероховатых и плавных бортах сохранились отпечатки пальцев и линии ладоней. Я видел уже это, видел, ну, конечно, Новгород, как же, тот же самый почерк, мама права – они были здесь, в самом начале, в этом никакого сомнения, какой дурак будет спорить, ну как же, были, лишь слепой не увидит.