Ив Морской - Анархисты будущего [Москва через 20 лет. Фантастический роман]

Анархисты переходят от слов к делу, и над Москвой появляется воздушный корабль «Анархия», который передвигается при помощи взмахов крыльями <���см.: Морской, 193>. Правительство развертывает по всему городу «электрические мортиры». «Анархией» командует вождь анархистов, блистательный техник и изобретатель корабля Дикгоф — человек «с глазами магнетизера» По его приказу воздушный корабль на месяц уходит в рискованное путешествие в Арктику, чтобы знамя анархии первым поднялось на Северном полюсе: «Я был там — первый из людей. В зените земного шара я водрузил наше знамя, на котором горит надпись: свобода. Увенчанная этим знаменем земля гордо понесется теперь в пространство, навстречу неизвестному» <���Там же, 103>. В это время в Москве правые партии провели грандиозный погром, но вернувшийся в московское небо корабль держит всю столицу в страхе, подвергая город «точечным» бомбардировкам. Правительство усиливает пресс репрессий, арестовывая и заключая в подземные камеры по простому подозрению: «Говорили о… военно-полевых судах, совершающихся при помощи беспроволочного телефона, аппарат которого приносился в камеру заключенного. Ни он, ни судьи не видели друг друга. В ту же камеру пускался потом сильный электрический ток, — и смерть осужденного следовала мгновенно и неожиданно для него самого». В тюрьме теперь даже не допрашивают: «практика убедила и полицию, и следователей в полной безуспешности всякого допроса». Вскоре правительственные репрессии стали страшнее террора «Анархии»; «невидимые судилища» получили прозвище «коллегии палачей». Автор с омерзением отзывается о людях, лояльных режиму: «Только рептилии восхваляли эти меры и требовали массовых и публичных казней. Вновь рекомендовалась пытка, застенок и сжигание на кострах» <���см.: Там же, 88,119,120,134>.

Деятели режима вынуждены обитать под землей. Ситуация в стране становится катастрофической: «Жизнь замерла, но вести распространялись с непонятной быстротой. Стало известно о назначении премьера диктатором, ждали указа о мобилизации армии. Почти все государственные учреждения были переведены в Финляндию, а государственное казначейство перебралось еще дальше — в Англию, и русские кредитные билеты печатались на английских станках. Сибирь, Кавказ, Крым и Польша отделились и образовали отдельные республики; Новгород и Псков вспомнили про древнее вечевое устройство, образовав вольные города, а Царевококшайск, в котором властью завладел исправник, объявил себя великим княжеством. Великий князь царевококшайский потребовал себе присяги, но на другой день был убит своим письмоводителем, и Царевококшайск присоединился к России.

Диктатору было много забот; он с трудом мог бороться против надвигающейся анархии, так как ему самому пришлось уехать в Финляндию» <���Там же, 141>.

Правительство «с величайшим трудом» строит собственный аэроплан, получивший название «Генерал-адъютант Куропаткин», который погиб в воздушном сражении с «Анархией» на глазах у тысяч людей, высыпавших на улицы <���см.: Там же, 142, 152>. Правительство ответило новыми облавами, арестами и казнями и принялось готовить целый воздушный флот для борьбы с «Анархией». Люди начинают ждать появления воздушного корабля анархистов «с нетерпением, потому что тогда затихали репрессии, принимавшие во время передышек эпидемический характер». В городе начался голод, «хотя анархисты через свои коммуны заботились о голодающих». Тем временем анархисты, социалисты-революционеры и социал-демократы создали объединенный политический блок, целью которого стали освобождение заключенных, а затем — всеобщее вооруженное восстание. Эсеры выступили с предложением «предоставления анархистам свободных земель в Сибири. Пусть образовывают там свои коммуны: Сибирь нуждается в колонизации. Можно, конечно, дать Туркестанский край или Север. Существует же в Атлантическом океане Карлосия». Эсеры же сформулировали в голодной Москве определение свободы: «Свобода — это мягкий бифштекс с хорошо поджаренным картофелем, который я ем в полной уверенности, что за дверьми не стоит околоточный, а по улице не шагает патруль с заряженными ружьями!» В это время правительственный террор достигает высшей точки: «городовой, вооруженный электрическим пистолетом, являлся хозяином жизни любого человека» <���Морской, 170–176, 178>.

Метафоричность в романе достигает своего пика: «Ветер яростными порывами налетал на молчаливую Москву, утонувшую в мутной мгле, в которой медленно скользил падавший сверху луч прожектора невидимой „Анархии“. Он рассекал эту мглу, точно огненный меч сатаны, опущенный на нечистую землю, зловеще холодный и неотразимый» <���Там же, 177>. Правительство, в свою очередь, опасалось, что «военные команды, беспрекословно употреблявшие в дело оружие против анархистов, откажутся поднять его против социал-демократов и всемирного рабочего союза» <���Там же, 191>.

Лидер анархистов признается, что правительственные силы еще держатся только благодаря своей беспомощности в борьбе с «Анархией»: «Действуя энергично, я мог бы в неделю превратить в развалины и Москву, и Петербург. Но это будет». «Путь к грядущей свободе готовился по развалинам, политым человеческой кровью. И над обезумевшей Москвой величественно и спокойно царила в воздухе неотразимая, как смерть, „Анархия“. Она не принимала участия в побоище, не становясь на сторону революционеров. но другая борющаяся сторона видела в „Анархии“ врага, и эта очевидная опасность отвлекла в сторону часть ее внимания и сил» <���Там же, 209>. Эсеры установили контроль над Москвой: «в Кремль торжественно въехал новый президент, или диктатор. Теперь в России два диктатора: один — правительственный, а другой революционный. То есть теперь для Москвы последний-то и есть правительственный» <���Там же, 221>. Анархистам удалось потеснить социалистов-революционеров — и не только в Москве. Они распространили свою власть почти на всю Россию; «в руках правительства оставалась только северная часть России и область, примыкавшая к Петербургу. Эту область охранял воздушный флот аэропланов, не осмеливающийся, однако, дать бой „Анархии“». Сам же Дикгоф пока не решается атаковать Петербург: он слишком занят «устройством сети новых коммун и борьбою с внутренними препятствиями, и если с заговорами против его диктатуры в среде анархистов ему удавалось справляться, то куда более грозной была поднявшаяся крестьянская война: крестьяне хотели земли и воли и на дело анархистов смотрели как на сумасшествие горожан, до которых у них самих не было дела. Грозная крестьянская война одинаково была опасна и правительству, и анархистам» <���Морской, 229, 230>. Анархистские манифесты лишь подчеркивали резкий контраст между крестьянскими чаяниями и анархистским идеалом.