Денис Калдаев - Семь миллионов сапфиров [litres]

Я с трудом поднялся, огляделся и понял, что нахожусь недалеко от площади, в парке за высоким забором. Я подошел к решетке и остановился как вкопанный.

Боже мой.

Площадь напоминала альпийский луг – воздушные шары, словно яркие цветы, равномерно распределились по ней. Повсюду гуляли семьи, молодые мамы и папы, дети с цветными кружочками над головами.

– Бросьте! Бросьте! – начал кричать я. – БРОСЬТЕ ШАРЫ!

Это было бесполезно. Как же я очутился здесь? Что делать? Поблизости никого не было. Я метался как зверь, пытаясь попасть на площадь, но забор отделял меня от этих людей, точно тюремная решетка. Перелезть его оказалось невозможно, а до ворот площади было слишком далеко.

Вдруг раздался негромкий хлопок. Я вздрогнул. Один из перекачанных газом шаров, накалившись на солнце, не выдержал и лопнул. Я видел, как несколько силуэтов людей, которые стояли в направлении звука, рухнули навзничь, но это было столь далеко, что горячий полуденный воздух стер все нюансы. И этот хлопок открыл череду новых. Раздался еще один, и еще, и еще… залпы… фатальная канонада.

И сразу в моей голове закружилась дьявольская Мелодия, преследовавшая меня по пятам. Что же я натворил! Если бы я только мог остановить время хотя бы на пять минут, то проник бы на площадь и собрал смертельные шары. Я бы точно смог! Но ничего уже нельзя было изменить. Меня словно приковали к решетке, я замер и сполз вниз по прутьям. Я с ужасом наблюдал, как в руке ничего не подозревающего мужчины в черном фраке, с симпатичной бабочкой на шее, лопнул нежно-фиолетовый шар. Наверное, он нес его своей дочке или сынишке. В мгновение ока мужчину окружило тягучее облако цианида.

Он упал ничком, зацепив горшок с цветами, и начал извиваться быстрее, чем африканская мамба, пока изо рта его валила густая желчная пена, а лицо наливалось кровью. Он перевернулся на спину, сорвал с шеи бабочку и начал раздирать ногтями горло, задыхаясь от нехватки кислорода.

Вслед за ужасом пришла жалость. Я хотел отвернуться, но не мог. Ветер разносил пары цианида над толпой, повергая эйорхольцев в неистовый макабр, и я уже не мог смотреть на это – на искаженные судорогой лица, на капилляры в белках глаз, которые вспыхивали алыми фейерверками, и, беспомощно сунув руки за решетку, начал хватать ими воздух, будто это могло помочь.

Точно торжественный гимн, гремела Соната смерти. Я задышал часто и дробно, как пойманный кролик. Ноты напирали одна на другую, наваливались в тяжеленную груду, Соната топтала меня, рвала изнутри чем-то острым. Вот она достигла кульминации, а после вспыхнула молнией в моей голове. Почему не Люциус? Господи, почему?! И тут все разом закричали, на площади началась паника, хоть поначалу никто и не понимал, что виной всему были безобидные воздушные шарики, детские игрушечки, которые лопались точно мыльные пузыри, а ветер продолжал дарить свои горькие поцелуи. Поцелуи смерти.

Я видел этих людей, бедных и невинных, я видел деток, дергающих ручками, и мне самому хотелось вдохнуть эссенцию смерти, но я чувствовал лишь запах горечи и, вцепившись в прутья решетки, сквозь тысячи криков слышал, как где-то хохочет Люциус…

Это был невообразимый грех, и его отнюдь не искупило то, что я узнал потом. Тот день был страшен – страшен как ад. Я побежал к морю, падая через каждые десять шагов, снова и снова поднимаясь и крича от боли. Мне хотелось увидеть Бога, но вокруг были лишь камни – бесчисленные камни и вода. Насупившиеся валы с яростью разбивались о скалы, сталкивались лбами, выбрасывая на берег пену и блестящие водоросли. Я сел на тонком выступе скалы, и Музыка навсегда утихла в моем сознании.

Передо мной плыла Иона, неосязаемая и милая, она смотрела непонятным взором, словно не узнавала меня. Где же ты? Некая печаль появилась в ее облике, и мне хотелось, чтобы это было больше, чем просто приятный сон.

Я всегда боялся стать безумцем. Неужели так и случилось? Иона, мой кроткий ангел! Любимая. Луч в царстве тьмы. Ты слышишь меня? Тихие слова, шепот листьев, крыло ласточки…

Ты слышишь?

Все рассыпалось на миллионы крохотных осколков, и мне никогда не собрать их. Пройдут многие годы, и я буду помнить каждое мгновение того осеннего дня. Я никогда не забуду правду, вскрывшуюся позже. Уродливую правду.

Меня шатало. Лицо заливал пот, тело била крупная дрожь. Я доплелся до какого-то дома, старого, темно-коричневого дома на берегу моря. На крыльце стоял хмурый мужчина. Вытаращившись на меня, он замахал руками:

– Вам не сюда!

А куда же? Надо мной пролетела огромная черная птица. Тень разрезала двор.

– Мне нужно в полицию, – пробормотал я и привалился к иссохшим перильцам.

Ноги едва держали меня.

– Что случилось? – раздался из дома встревоженный голос.

Я выдохнул:

– Там… на площади погибли люди.

Из груди вырвался кашель, бок пронзила боль. Скорее всего, я наглотался паров.

Мужчина усмехнулся:

– Молодой человек, да вы не в своем уме. О какой площади вы говорите?

Я без сил опустился на ступеньки.

– Просто вызовите полицию.

И потерял сознание.

Это была странного вида клиника, белая и стерильная, похожая на ту, в которой мне провели Анализ.

– Вы мне не верите, – поразился я.

И с оттенком раздражения добавил:

– Это я убил их.

Доктор выглядел растерянным. Круглолицый, плотного телосложения, с широкими скулами и ухоженной бородкой, он долго мял себе шею и рассматривал меня то слева, то справа, то откуда-то сверху.

Наконец позвал секретаря и предложил мне чаю.

– Вы издеваетесь. – Я оттолкнул чашку, чай расплескался по полу.

– Зря вы так, – сказал он участливо. – Значит, на какой площади это случилось?

– На площади Науки.

Я зашелся мучительным кашлем. И вновь острая боль в боку.

– Класс «А», – читал досье доктор. – Марк Морриц, 18 лет. Дата Х… хм… завтра.

– Сегодня.

Его брови приподнялись, он тихонько вздохнул.

– Значит, вы добавили в каждый шар по капле синильной кислоты, а затем шары лопнули от жары? Зачем же вы это сделали?

Я услышал собачий лай, громкий и рваный. Меня опять затошнило.

– Я хотел добраться до Люциуса, – услышал я собственный голос, слабый и скрипучий. – Он убил свою дочь Иону.

Лицо доктора оставалось бесстрастным – ничего даже не дрогнуло на нем.

– Куда его? – брезгливый голос секретаря.

– В отделение «С», – сказал доктор.

Буква «с» прошелестела мягко и жутко. Что она означала? Я закрыл глаза, готовясь к неизбежному.

Мне выдали обувь, белье и отвели в палату. Крошечная, заросшая плесенью каморка: две узкие койки, стол и зарешеченное окно. Вдоль стен – дорожки осыпавшейся штукатурки. В углу – засаленная кнопка радио.