Эмил Манов - Избранное

— Чтобы мухи могли беспрепятственно его кусать, — ответил Шпик и ударил себя хвостом по лбу, прогоняя муху.

Здесь, не нарушая академического тона нашей беседы, я позволил себе заметить, что подобное узаконение доноса неведомо ни одному цивилизованному государству в мире.

— А на что же тогда опираются эти государства? — не скрыл своего удивления мистер Шпик.

Я сделал вид, что не расслышал его. Вопрос был чисто риторическим. В качестве подданного Уибробии мистер Шпик не мог, по-видимому, представить себе, что на свете существуют явления, не регулируемые законом.

После обеденного перерыва в суде мы присутствовали при рассмотрении нескольких незначительных дел: спор об имуществе, наследстве, разводы и тому подобное. Вначале мне показалось, что суд решает эти дела произвольно, потому что в одном случае выигрывала дело правая сторона, в другом — явно неправая, но благодаря мистеру Шпику я вскоре понял, что в действительности каждый судья опирается на здравый принцип: признает правой ту сторону, которая внесла бо́льшую сумму в «Бэнк оф Уибробия» на его личный счет. Процедура эта мотивировалась необходимостью отдавать предпочтение тем уибробским гражданам, у которых больше спруг — это доказывало их бо́льшие способности и гарантировало то, что имущество или семейные права окажутся в надежных руках… Когда я помянул, что у людей подобная процедура называется подкуп, Шпик с добродушной улыбкой произнес:

— Вы, европейцы, еще не освободились от некоторых предрассудков.

На следующий день мы попали на судебный процесс, показавший нам, что мистер Шпик прав. Процесс был очень занимательный и поучительный и давал отличное представление о правах, которыми располагает уибробская нация.

Судили одного лаггнежца за публично высказанное им мнение. Провинившийся джентльмен, очевидно, принадлежал к высшим слоям уибробского общества — у него была благородная осанка, багровое лицо холерика, хорошо подстриженный и завитой хвост. Так вот этот лаггнежец, возвращаясь домой поздно ночью немного навеселе, — здесь я впервые узнал, что в Уибробии все-таки есть алкогольные напитки, но найти их можно только ночью, — остановил свой вездеход на многоуибробном сквере и, исполненный патриотических чувств, воскликнул: «Я думаю, ледиз энд джентльмен, думаю… что мы все, дети Уининима Однокопытного, должны… да, должны все, как один, потрясти тишину этой ночи нашим громким «ура» в честь Летающего острова… Гип-гип!»

«Ура!» — вскричала толпа, после этого сквер быстро обезуибробел, поскольку все осознали, что совершено преступное деяние, и не хотели оказаться соучастниками преступления.

Так по крайней мере прокурор описал происшедшее в начале своей обвинительной речи.

Сперва я подумал, что чего-то не понял, но мистер Шпик кивком головы уверил меня в обратном. Тогда я решил, что слова подвыпившего джентльмена были истолкованы как насмешка над властью, но снова ошибся: прокурор, прежде чем перейти к прямому обвинению, не забыл поблагодарить подсудимого за его патриотический пыл и поставить его в пример всем присутствующим.

Потом, однако, узкие глаза обвинителя засверкали, и он гневно взмахнул гривой. По его словам, мнение, публично высказанное джентльменом, несмотря на его патриотическое содержание, было очевидным посягательством на основы свободы и Конституции. Я не успел записать всю речь прокурора, но запомнил заключительные слова:

— Господа судьи, этот во всем прочем уважаемый джентльмен не только позволил себе выразить свое мнение, но и употребил слова «думаю» и «должны», которые закон категорически квалифицирует как отягчающие вину обстоятельства… Дикси!

Прокурор снял красную круглую тапочку, промокнул пот батистовым платочком и в изнеможении опустился в кресло.

Защитник обвиняемого, бледный от волнения и противоречивых чувств, не мог не поддержать требование прокурора о самом тяжелом наказании. Только полное признание своей вины и глубокое раскаяние спасли подсудимому жизнь. Он был осужден на десять лет заточения в Энсестрел касл.

Мы с женой взмокли не меньше прокурора и защитника, хотя и по другим причинам. Заметив это, мистер Шпик обратился к нам с утешительными словами:

— Что, в сущности, представляет собой м н е н и е как таковое? — развел он двуперстыми руками. — Это не что иное как суждение, родившееся в голове того или иного уибробца. Конечно, каждый может иметь какие угодно суждения, закон этого не запрещает, но в тот момент, когда вы делаете их достоянием других, они превращаются в мнение, и вы совершаете беззаконие. Почему? Потому что ваше мнение может повлиять на суждения других. И что тогда остается от их свободы мнений?

— Но это их дело, — наивно сказал я и впоследствии горько об этом пожалел. — Пусть думают собственной головой.

— То-то и оно, мистер Драгойефф, — усмехнулся мистер Шпик. — Можете ли вы показать мне уибробца с собственной головой?

Такого уибробца я не мог ему показать. Шпик воспользовался моим замешательством, чтобы процитировать одно из основных положений уибробской Конституции: «Любое мнение, выраженное устно, письменно, посредством жеста, ржания, фырканья, телодвижения или каким-либо другим образом, является преступлением против свободы мнений и наказуемо».

Возразить было нечего. Идя пешком к дому Броба и Нэг Уининимов, я не замечал, куда ступаю, ничего не видел и не слышал. Я чувствовал себя, неизвестно почему, обиженным ни за что ни про что… Нечто подобное однажды случилось в моей жизни. Мне было десять лет, когда по нашему селу разнесся слух, что самая красивая и честная девушка, которую всегда держали в доме взаперти, а если она выходила, то лишь в сопровождении двух братьев, и ни один парень не отваживался подойти к ней — так вот разнесся слух, что именно эта девушка родила сына. Нас, мальчишек, эти дела не очень касались, но меня — коснулись. В тот же день вечером я с двумя нашими козами возвращался домой с вырубки под Геновыми лугами. Дедушка, как всегда, сидел у калитки, опираясь на кизиловую палку. Я сказал «добрый вечер», но он вместо ответа огрел меня палкой по спине. Я так обалдел, что даже и почесаться-то не сообразил, а он сказал: «Это тебе, сукин сын, чтобы не лишал девушек чести». И упомянул что-то о Ходже Насреддине и каком-то кувшине… С тех пор стоит мне вспомнить о напрасно полученном ударе палкой, как мне хочется кого-нибудь обесчестить.

Пусть читатель извинит меня за сухую материю, преподнесенную ему в этой главе, и не винит меня за мое временное замешательство. Взяв себя в руки, я все-таки не мог не сказать мистеру Шпику, что культура и правовой порядок в Уибробии не являются чем-то исключительным, так как все хунты мира давно поступают так же и различия в этом отношении между Уибробией и ими чисто формальные. К счастью, мистер Шпик не знал, что такое хунта, а я благоразумно уклонился от объяснений.