Кристина Далчер - Голос

А Карл между тем продолжает зачитывать вслух куски из манифеста Истинных – строчку за строчкой, одно мудрое высказывание за другим. Главная тема настоящего выступления – страдание. Собственно, это одна из его любимых тем.

– Друзья, дорогие мои друзья, страдание в нашем земном мире – это неизбежная реальность. Порой мы призваны страдать во имя добрых деяний, но в данный момент вряд ли кто-то страдает сильнее, чем я. – Эффекта ради следует продолжительная пауза. Преподобный Карл любит преподносить собственные идеи не спеша – о страдании он говорит или о каких-то других вещах. – Сегодня у нас здесь объявилась заблудшая овца. – Камера наезжает, и на экране видно только его лицо, улыбающееся, но на щеках дорожки от слез; затем камера снова отъезжает, и видно, как он простирает правую руку и приглашающим жестом машет кому-то за кулисами: – А вот и наша овечка. Идите, идите сюда.

Из-за кулис справа появляется чья-то одинокая фигура. Не знаю уж, кого я ожидала увидеть. Скорее всего, пожалуй, Дэла. Или еще одну Джулию Кинг. Да кого угодно.

Но только не собственного сына.

Толпа на экране дружно ахает – если, конечно, там есть какая-то толпа; вполне возможно, что это просто монтаж, – но это «ах» заглушает взволнованное «ох», вырвавшееся из пятидесяти глоток тех, кто присутствует в лаборатории. Щурясь и моргая в слепящем свете прожекторов, Стивен, едва волоча ноги, бочком выходит в центр сцены; над ним с распростертыми руками возвышается преподобный Карл.

– Ему же всего семнадцать лет, – шепчу я Лоренцо. – Всего семнадцать!

Объяснять ничего не надо; Лоренцо не раз видел фотографии моих детей. Когда-то в давние времена этими фотографиями был заставлен буквально весь мой кабинет.

– Вот, пожалуйста, – говорит преподобный Карл, – этот юноша был пойман в таком месте, где ни одному мужчине или мальчику находиться не следует. – Он поворачивается к Стивену. – Разве это не так, сын мой?

Стивен пытается что-то сказать, затем просто кивает. Ярость кипит в каждой моей артерии, в каждой вене, и давление ее так велико, что у меня вырывается сдавленный стон.

Большую часть остальной речи Карла я пропускаю, потому что не способна слышать больше ничего, кроме стука собственного сердца, который оглушительным эхом отдается у меня в ушах. Впрочем, отдельным словам все же удается сквозь этот шум в ушах прорваться, и они свинцовыми чушками падают прямо мне в душу: «прелюбодей», «предатель», «достойный пример», «судебное разбирательство».

Затем преподобный Карл призывает аудиторию присоединиться к нему в молитве и, взяв Стивена за руку, склоняет голову. Камера в очередной раз наезжает, и на экране видны их сплетенные пальцы. Причем пальцы Карла обвивают всю кисть Стивена, точно грозные удавы-констрикторы, а пальцы Стивена выглядят вялыми и безжизненными – пять беспомощных единиц, из которых до последней капли выжата жизнь. На пять дюймов выше ладони моего сына виднеется широкая металлическая полоса, обвивающая его левое запястье.

Миллион лет назад – да нет, всего-то двадцать, но такое ощущение, словно прошел не один миллион, а десятки миллионов лет, в которые слились все жизни обитателей этого мира, вместе взятые, – Джеки спросила меня, что бы я сделала, чтобы остаться свободной. Вчера ночью на кухне за столом – и это кажется столь же далеким, как та наша квартирка в Джорджтауне, – я спросила у Патрика: мог бы он для этого сделать все на свете, даже убить человека.

И вот сейчас, имея на рабочем столе наполовину выпеченную формулу той самой сыворотки , а на экране телевизора лик преподобного Карла, отечески бранящего Стивена, я складываю все эти вопросы и прихожу к одному-единственному ответу:

Да, я бы сделала все на свете. Я бы даже убила.

Та новая женщина, которой приходит в голову столь отчетливая мысль, совсем на меня не похожа.

Или все-таки похожа?

В любом случае мне она, пожалуй, нравится, эта новая Джин. И она, черт возьми, нравится мне все больше и больше, когда я замечаю, как улыбается Морган, глядя на телевизионный экран.

В пять часов пополудни, в воскресенье, в то самое время, которое обычно бывает преддверием чудесного летнего вечера, полного запахов барбекю и жужжания июньских жуков, Морган сообщает, что домой никто из сотрудников не пойдет.

– Кафетерий на третьем этаже, ребята. Комнаты отдыха на шестом и седьмом. Если вам нужно позвонить, обратитесь к сержанту Петроски. – Морган кивает в сторону передвижного пункта охраны у входа в лабораторию. – Спок-ночи, народ, – говорит он и, вильнув хвостом, моментально исчезает.

– Держитесь поближе к клеткам с шимпанзе, когда пойдете через помещение с подопытными животными! – кричу я ему вслед. Он, конечно, этого не сделает, но мне приятно думать, что какой-нибудь разъяренный зверь может располосовать ему физиономию. Я поворачиваюсь к Лоренцо:

– Наша главная надежда – это сержант Петроски. А у тебя какие успехи?

Он широко улыбается и с наслаждением откидывается на спинку рабочего кресла.

– А у меня уже все готово.

– Не может быть!

И Лоренцо тут же начинает растолковывать мне всякую химическую премудрость, потом говорит:

– Мне нужно, чтобы ты сама на это взглянула, Джианна. – У него выведен набор корреляций между предыдущим нейропротеином, который мы столь успешно испытали на миссис Рей, и семантической беглостью речи. Затем он показывает мне те страницы, где изложены все его достижения за сегодняшний день, и спрашивает: – Ну как? Правда выглядит неплохо?

Выглядит просто потрясающе. Но при одном взгляде на эти формулы у меня возникает ощущение, словно мы спустили с поводка самого дьявола.

– Энцо, но ведь даже такого количества нам было бы достаточно, чтобы отравить здесь все… и при этом у каждого окажется полностью разрушено… – я снова сверяю выведенные им показатели с моими собственными, – более трех четвертей верхней височной доли! То нарушение речи, которым страдала миссис Рей, покажется тогда сущей чепухой. Эта штука способна даже Генри Киссинджера превратить в немого. И всего за какие-то пять секунд.

Лоренцо все еще улыбается.

– Но это же прекрасно, не правда ли?

«В зависимости от того, каково твое представление о прекрасном», – думаю я. И у меня тут же возникает поистине восхитительная мысль, которая, должно быть, тут же отражается и на лице, потому что Лоренцо вопросительно приподнимает бровь и деловито спрашивает:

– Вообще-то я мог бы состряпать эту штуку в течение нескольких часов. А что, у тебя есть на примете первый испытуемый?

– А как ты думаешь? – говорю я, внимательно оглядывая ряды сотрудников. Но, похоже, никто в лаборатории к нам не прислушивается. Сотрудники потихоньку переговариваются, но темой их разговора в основном является очередное выступление по телевизору преподобного Карла и «тот бедный мальчик – интересно, что он такое сделал?»