Владимир Савченко - Должность во Вселенной. Время больших отрицаний (сборник)

В

457-й день Шара

День текущий: 0,1336 января, или 1 января, 3 час 12 мин 25 сек Земли

139-й день (150 гмксек) дрейфа М31

На уровне 5: 1 + 0 января, 19 час

45.0 суток от Момента-0

788198902 шторм-цикл МВ

Имерек Имярекович НетСурьез (Любарскому вдруг пришло в голову, что это, ей-богу, неплохое противопоставление иностранным именам, пред которыми любит склоняться научный обыватель: всяким Ландау – Лифшицам, Фихтенгольцам, Ребиндерам, Бернардосам… Это как-то действительно более по-славянски; мудрые у нас, как и у индусов, немного муни, молчальники, на глаза не лезут) включил на пульте свою автоматику. Миша ассистировал у контрольной панели. Всем остальным на мостике и до того делать было нечего, только болеть, сопереживать, а сейчас из соображений безопасности лучше было убраться подальше, в укрытие; но как это уйти – от такого! Стояли, смотрели, затаив дыхание.

…Хоть на Капмостике время было ускорено в шесть раз против земного, все равно на уловление нужного – чтобы взять системой ГиМ-3 и верхними Ловушками «молодое время», из первого миллиарда лет шторм-цикла, в распоряжении людей, приборов и автоматов было две десятых секунды. И необходимо было попасть в эти две десятых, да еще не из любого шторм-цикла, какой начнется там, в немыслимых физических киломегапарсеках отсюда, над их головами, – а из нечетного. Ясно, что справиться с такой задачей могла только электронная автоматика. Людям оставалось следить, чтобы она была включена и защищена от внешних неожиданностей.

А над тем, что произойдет в этом К-триллионном пространстве-времени под электродами НетСурьеза на полигоне, уже не была властна и автоматика. Просто должен был произойти сам собою многократно исследованный и проверенный процесс. Правда, соотносящийся с тем, как он протекал на стенде, как горение спички с пожаром бензохранилиша.

И все это – только первая ступень.

Рациональное безумие исследователей: не делать задуманное – будешь чувствовать себя серяком и слабаком, исполнить – можешь пропасть сам и погубить других. Впервые чувства, которые сейчас охватили собравшихся на Капмостике, пережили летом 1946 года в пустыне Аламогордо наблюдавшие первый атомный взрыв: не было уверенности, что пробудившаяся цепная реакция не пожрет все вещества Земли.

Продвинувшийся по каналу из кольцевых электродов К-триллионный объем из МВ сверкнул молниеподобно, сине-бело озарил сверху и справа все предметы и лица людей. И – вместе с ним из буровских динамиков прозвучал гром! Даже вроде чуть раньше и даже не гром, во всяком случае не тот, что мы слышим за тучами в грозу – музыкальней. Для знатоков музыки это было что-то подобное началу фортепианного концерта Грига: нарастающий крещендо грохот литавр и барабанов – и над ними возносится звонкий вскрик фортепьяно. Но по громкости звук был ближе к грозе, чем к концерту; децибел на шестьдесят.

Пятачок кучи веществ на полигоне бывшей Аскании-2 уменьшился, одновременно голубея и накаляясь ослепительно, в точку. И нет его; от точки и света более нет, только воспринимаемый кристаллическими детекторами рентген – все излучение сместилось в него. Сначала мягкий, потом, судя по резкому треску, и жесткий. Они готовы к этому, знают, что не облучатся, не успеют.

И… из динамиков, но более из тех, что по периметру Внешкольца, а не верхних, снова пошла музыка. Высокая, даже торопливая скрипичная вязь мелодий, ритмы скрипичных же альтов – что-то моцартовское, от его «Ночной серенады», и мендельсоновское.

Этого не ждали. Они слышали, как звучит Меняющаяся Вселенная, именовали это «музыкой сфер», хотя там было куда больше шумов и тресков в перемешку с редким невнятным пиликаньем, чем мелодий и ритмов. А теперь звучала подлинная музыка – едва ли не более гармоничная, чем у великих композиторов.

К скрипкам присоединились какие-то голоса, тоже высокие, дисканты; настолько высокие и проникающие в душу, что непонятно даже, человеческие ли, птичьи… или ангельские?

Далее прибавились и звуки фортепьянные, тоже в самом высоком регистре – дробно-рассыпчатые трели. Все на высоких тонах.

Концерт Дробления-Творения для голосов с всеоркестром!

Варфоломей Дормидонтович, который более других размышлял об этом, первый и понял, что все означает. Не они делают. Но и не с ними теперь, под видом одного другое. Они допущены, участвуют.

…Они могли приписать себе, своим умам, трудам, знаниям и смекалке многое: создание Ловушек и К-полигона, добычу астероидов в замарсье и идею Дробления, даже перенос комьев вещества из цикла в цикл, в антивещественную фазу. И еще, и еще: мы-ста!.. И Буров, который своим нововведением в эксперимент оказался причиннее других к этой музыке, мог приписать себе и только себе все свето-звуковые преобразователи (а как из-за них в свое время претерпел, Пец грозился выгнать в двадцать четыре часа!). Но это звучание, эту музыку творения мира ни он, ни все другие себе приписать никак не могли. Любители серьезной музыки среди них были, но композиторов – нет. Это всезвучание, аккомпанемент Дробления-Творения могли создать лишь композиторы сильнее Моцарта, Бетховена и Чайковского.

…Да и те, как и все другие великие, просто переводили в нотные знаки, в звуки инструментов звучавшую в них (в некоторых, как в Моцарте, с малолетства) речь Вселенной. Позже, в XX веке, когда человечество начало возвращаться на четвереньки, оно стало глухо к первичному смыслу музыки; от той речи воспринимало только простые обезьяньи ритмы.

А в этом эксперименте, понимал Любарский, не просто так зазвучала Вселенная – она направляла его. Она делала, формировала что-то глубинное – может, структуры, может, судьбы; они лишь соучаствовали. Как мелодии или, скорее, аккомпанемент.

Да, это была речь Вселенной – музыка, относимая ветром, порывистая, в чем-то скрипичная, местами фортепьянная в верхних регистрах, с высокими голосами – торопливая, в ритме происходящих внизу процессов, и невнятная, как они же. И понятная еще более, чем они. Сразу и Чайковский, и Моцарт, и шопеновская нежная боль жизни… Ее нельзя было перевести в слова, да и незачем. Главное, что она была – не придуманная никем, не сочиненная, неожиданная и прекрасная. Это весило страшно много, больше всех их дел и открытий, вместе взятых.

…Даже цифры на пультовом табло, на всех табло башни мелькали в ритм с музыкой Творения.

Виктор Федорович подошел к дублирующей панели, где стоял Панкратов, буркнул ему: «Извини» – нажал красную клавишу на краю ее.

– Ты чего? – встревожился Миша, но увидел там слово «Запись». – А… ну, правильно.

– Такой симфонии цены нет, – молвил главный инженер, отходя.

Но сверх Музыки – произошло? Не произошло? Получилось? Не получилось?