Антология - 2084 [сборник, litres]

Он делает это медленно. Дым клубится между пальцами, когда он меняет собеседниц, ищет точки соприкосновения, ждет момента, когда можно будет применить ту или иную идею. Проницательность является неотъемлемой его чертой. Новички обманывают прошлое, оставляют его поврежденным, уязвимым для подозрений. Но такие люди, как он, знают, что такое сдержанность.

Он заканчивает, довольно кряхтит. По нижним регистрам разливается удовлетворение, граничащее с сексуальным. На сегодняшний день это лучшая его работа. Мужчина встает. Нажимает кнопку «Отправить». Позволяет себе взглянуть на женщину в записи. Размышляет, она ли флиртовала с ним. Он не узнает ее голос, но отдел колоссален. Он общался далеко не с каждой.

Возможно, это новая девушка в Службе – та, что в облегающей юбке и с пухлыми, сексуальными губами. Может быть, это она. Она ведь всегда ему улыбается, не так ли? У нее густо накрашенные ресницы, голубые глаза, слегка приоткрытый рот и влажный язык.

Мужчина подавляет начинающуюся эрекцию, напоминая себе о необходимости соблюдать секретность. Он женат. Воображение не является уголовным преступлением, но он знает, что его супруга не примет это. Она будет страдать, оскорбленная тем, что он воплощал ее фантазии своим ртом, предавался утехам и получал сексуальное удовольствие с незнакомкой.

Он выходит. Огни гаснут одну минуту и сорок восемь секунд спустя.

– Ты опоздал, – звучит ее тихий, нежный, чуть гнусавый, но отнюдь не неприятный голос.

– Работа, – привычно отвечает он.

Рюкзак долой с плеч, и он падает на диван. Их квартира строго казенного образца. Все белым-бело: практичная мебель в стиле середины века. С глянцевым блеском. Он никогда бы не признался ей в этом, но мебель ему нравится, он сторонник аскетизма. Это присуще его характеру. Его жена – все еще стройная, несмотря на три беременности, с растрепанными волосами – пересекает комнату и уютно сворачивается в кресле напротив.

– Нам нужно поговорить.

– Нет, не нужно. Мы проходили…

– Я знаю. Но я все еще… это все еще беспокоит меня. Очень. – Его жена прижимает колено к груди, костяшки пальцев белеют.

– Мы уже говорили об этом. Я сказал, что сожалею. И… – Он разводит руками. – Я не знаю, чего ты от меня хочешь. Ведь это уже случилось? Я не могу это изменить. И у нас был перерыв в отношениях.

Она вздрагивает всем телом. Ее ответ полон едкой горечи:

– Да, мы пошли ва-банк и в то время могли делать все, что нам заблагорассудится. Но разве ты не думаешь, что мог бы проявить капельку такта и все рассказать мне?

– Я ведь не расспрашивал тебя о том времени? – Ответный выпад. Ровным тоном. – И ты ничего не рассказывала. То, что я действительно ценю, – это наше настоящее…

– Я не сделала ничего такого, что пришлось бы объяснять.

– Я тоже.

Мышцы ее челюсти дергаются, как палец, сжимающий курок. В глазах горит ярость.

– Ты не мог сказать, что это твоя коллега?

– Это бы что-нибудь изменило? Она ничего для меня не значила, а сейчас и того меньше.

Злобный оскал.

– Иногда я не знаю, что с тобой делать.

Она уходит, без всяких объяснений. Его программы анализа не предлагают ничего ценного. Он подумывает их заменить, даже полностью отменить подписку. Зачем держать дома вещи, если они не делают того, что должны делать?

– Ангел мой…

Громкий хлопок дверью.

Мужчина сидит, спрятав лицо в ладонях. Тишина.

Наблюдаем…

Уже поздно. Три часа ночи. Черно-синее небо. Ни одного созвездия. Дым струится с оранжевых фитилей на улицах. Город никогда не спит.

Сдвиг в кадре…

Мы видим окно, обрамленное ветвями деревьев. Большая кровать. На одной ее стороне фигура, укутанная в белые простыни. Жена мужчины. Она не спит. Дверь открывается, скрипя петлями, и появляется изможденный силуэт мужчины. Он колеблется, почти отступает, но в этот момент она поворачивается, приподнимаясь на локте, ее волосы блестят в бирюзовом свете города.

– Иди сюда.

Он подчиняется, заворачивается в простыни и приникает к ней. Его движения властны, голос заплетается. Он все время причиняет ей боль.

– Мне жаль.

– Я знаю. Да, я это знаю, милый.

Отъезд камеры…

Прошло несколько часов. Горизонт озаряется кинематографическим сине-зеленым светом. Рассвет встречает чириканье пары птиц. Мужчина спит, обняв жену и положив руку на ее бедро. Она лежит с открытыми глазами.

Наблюдаем…

Мужчина сидит за своим столом. Его рубашка смята. Верхняя пуговица расстегнута. Это непростая задача. Сегодня он переписывает живых.

Слушаем…

Искаженные записи, один голос, накладываемый сам на себя, слегка рассинхронизированный: голос политика. Зычный. Это голос старого человека. Шум переходит в отчетливую речь, страстную – призыв к оружию. Она не отрепетирована. Голос дрожит от волнения. Он это понимает.

Но это неприемлемо. Освещенными кончиками пальцев мужчина накладывает фразы на фонограмму, текст на звук; проверяет, перепроверяет, проверяет снова, используя малейшую возможность минимизировать модификацию. Он принял решение. Исходный монолог остается. В основном. Строку-другую можно пропустить или реструктурировать, строка-другая сокращена, растянута, нагружена бессмысленными словами, так что исподволь возникает место для подозрения. От изменений тона и перестановки фраз меняется и сам человек. Это жизненно важно.

Проходят часы. Затем:

Слушаем…

Он включает новую запись: убежденность стала фикцией. Соло продавца. В двух словах: его сердце пронзает сожаление. Мужчина думает: эта речь могла бы изменить мир. Но у него есть свои приказы, своя штатная задача. Кроме того, если бы министр действительно подразумевал то, что говорил, если бы он по-настоящему верил в это, не осталось бы места для неверного толкования.

Наблюдаем…

Мужчина сужает свое мировоззрение.

Наблюдаем…

Сдвинутые брови прорезают на его лбу бороздки, сковывают тонкие линии рта – первый признак старости.

Наблюдаем…

Дыхание, дрожащее в полости горла – легкая дрожь, словно говорящая «я не верю».

Наблюдаем…

Мужчина не убегает. Он расхаживает туда-сюда, позволяет своему высокомерию превратить опасения в пыль, в ничто, в проблески памяти. Крошечные, слишком крошечные, чтобы иметь какое-либо значение. Как та пара выходных, проведенных с девушкой, которая никогда не имела значения.

Это обратный кадр. Мы понимаем это из-за наложения сепии и дымки в камере, трансформирующей каждый слой кожи, превращающей каждое лицо в неживое, нереальное. Это должно вызвать у зрителя ностальгию.

Наблюдаем…

Пляж. Мириады звезд на небе. Здесь холодно, с севера веет пахнущий солью ветер. Мужчина и девушка сидят у костра. Их друзья понимающе улыбаются.