Феликс Кривин - Изобретатель вечности: Повести, рассказы, очерки

У нас на последнем общем собрании выгнали волка из хищных. В травоядные перевели. За превышение полномочий.

Выгоняли единогласно, при одном воздержавшемся. Бык воздержался.

— Он, — говорит, — у нас всю траву сожрет. Записали мнение быка в протокол, чтоб ему при случае вспомнить. А волка перевели в травоядные.

Тра́вы в этом году уродили высокие, но волка, известно, сколько ни корми… В хищных привык, не хочется ему в травоядные.

— Будешь огрызаться, — сказали, — еще дальше переведем. В грызуны.

Тут, конечно, я взял слово для справки.

— Почему, — говорю, — в грызуны — это дальше? И почему, собственно, в грызуны? Мы в грызунах всю жизнь, и нам, может, неприятно, что наша жизнь для кого-то наказание.

— Плохо, когда для себя жизнь наказание…

Записали и эту реплику быка.

Затем был вынесен на обсуждение вопрос: какая жизнь может служить наказанием? У хищных своя жизнь, у травоядных своя, ну, и у грызунов своя, естественно. Если их между собой сравнивать, то, возможно, одна перед другой проиграет, но если не сравнивать, то вполне можно жить.

Проголосовали единогласно: не сравнивать.

Жить, но не сравнивать. Чтоб можно было жить.

— Ну, если не сравнивать, так он у нас точно траву сожрет.

Это сказал бык. Будто специально для протокола.

— Лев, скажи: «Р-р-р!»

— Р-р-р!

— Ты слышал? А теперь ты скажи.

— Ы-ы-ы!

— У тебя не получается.

Лев тоже видит, что не получается, и повторяет наставительно:

— Р-р-р!

Работа у него хорошая. Скажешь «р-р-р» и можешь спать целый день, только на обед просыпаться. И помещение, во-первых, отдельное, а во-вторых, открытое, так что, во-первых, никто за хвост не дергает, а во-вторых, все хорошо видно.

Не сплошь, конечно, а так: немножко видно — немножко не видно — видно — не видно — видно — не видно… В полосочку.

Хорошее место. Сколько тут народу околачивается в надежде, что место освободится. Жизнь такая пошла: многого не имеем, но главное — то, что имеешь, не потерять. А то будешь вот так ходить, на чужие места заглядываться. Потому и стараешься, чтоб не остаться без места.

— Р-р-р!

— Слышишь, как он говорит? А ты как говоришь?

В том-то и дело. Говорил бы ты так, ты бы здесь сидел и говорил, а пока что лев будет говорить, а ты слушать. Подрасти сначала, выработай произношение. И палец вынь из носа. Ты видел, чтобы лев держал палец в носу? Держал бы он палец в носу, разве б его на такое место посадили? И лев говорит: — Р-р-р!

Просто так говорит, чтоб не потерять квалификации.

Потом лев засыпает, и ему снится кошмарный сон. Будто сидит он на этом уважаемом месте и кто-то говорит ему:

— Лев, скажи: «а-а-а!»

— Лев, скажи: «бе-е-е!»

А он молчит. Ни «а», ни «бе» он не может сказать, потому что умеет говорить только «-р-р-р», одно только «р-р-р» из всего алфавита. И он в ужасе просыпается.

Ну и что ж. Свою работу он знает, и больше с него нечего спрашивать. Когда его сюда брали, от него одно требовалось: чтобы он умел хорошо говорить «р-р-р!». Это в последнее время пошла мода чесать от первой до последней буквы весь алфавит, но спроси у них «р-р-р!», настоящее «р-р-р!», какое в прежние времена говаривали, и они тебе скажут:

— Ы-ы-ы!

Интеллектуалы.

Лев успокаивается. Ничего, без него все равно не обойдутся. Пусть попробуют, кто им будет говорить «р-р-р!»?

Этой лошади давно уже нет на свете. Я ее никогда не видел, но с ней однажды пересеклась моя судьба. Что удивительного? С лошадьми не раз пересекалась судьба человечества, а в двадцатом веке с человечеством пересеклась судьба лошадей. Пересеклась, чтобы больше уже никогда не пересекаться.

Дверь открылась, и вошел молодой человек. Вошел, почти не касаясь пола, — легко и стремительно. Так ходят те, кому больше приходится ездить.

Молодой человек сказал:

— Я приехал на машине из Черновиц, чтобы вы написали текст для меня и моей лошади.

Он ездил на машине, но ему нужен был текст для лошади. Потому что был он из цирка шапито. Этот цирк в те дни гастролировал в Черновицах.

— Для лошади мне не приходилось писать.

— Когда-то же надо начать…

Если я непременно должен писать для лошади, то, конечно, когда-то надо начать. И чем скорее, тем лучше: для лошадей еще так мало написано.

— Боюсь, что я не сумею.

— Сумеете! Вы пишите для нее, как для человека.

Он стал рассказывать о своей лошади. Она у него была совсем как человек. Причем умный человек. Потому что люди тоже бывают разные.

В тот раз я ничего для него не написал. Но вот прошло время, я был в Москве, и однажды снова открылась дверь и впустила ко мне молодого человека. Того самого, с лошадью.

Вошел он, конечно, без лошади, но привела его ко мне лошадь. То есть не сама лошадь, а желание, чтобы я написал текст для его лошади.

И я написал.

Это была интермедия для двух действующих лиц, хотя о двух лицах в данном случае можно говорить с некоторой натяжкой. Лошадь была лицом положительным, ее партнер — лицом отрицательным. Он изображал пьяницу и хулигана, а она что-то вроде народного дружинника.

Старенький завлит московского цирка внимательно прочитал интермедию. Настолько внимательно, что даже ни разу не улыбнулся.

— Все это хорошо, — сказал он, — но как вы это сыграете?

Артист возмутился:

— Вы что же, сомневаетесь в моей лошади? Старый завлит его успокоил:

— В лошади я не сомневаюсь. Я сомневаюсь в вас.

Цирк шапито разъезжал по стране, и мне так и не довелось встретиться с ним в одном городе. И я до сих пор остаюсь в неведении: кто как справился со своей задачей.

Больше я никогда не писал для лошадей. И для собак не писал, и для всех остальных животных.

О животных я писал много, для животных — больше никогда.

Но всякий раз, когда затевается разговор о животных, о том, что нужно беречь на земле животных, об отношениях между людьми и животными, я вспоминаю слова старенького завлита:

— В лошади я не сомневаюсь. Я сомневаюсь в вас.

Первый месяц весны я проводил в Болдине, в Доме творчества писателей, литературном комбинате на семьдесят творческих мест. Осенью там большой наплыв классиков, желающих повторить известный исторический опыт, а весной путевку легче достать, поскольку болдинская весна никак в истории себя не зарекомендовала.

Мой сосед по столу, в прошлой известный юморист, позднее известный поэт, а в последнее время известный прозаик, знакомил меня с болдинскими нравами, давал нашим коллегам характеристики, а больше всего рассказывал о своем жизненном пути.

Да, у него уже был жизненный путь, который, несомненно, впоследствии станет известным, но для меня мой сосед сделал исключение, позаботясь, чтоб мне он стал известен уже сейчас.