Феликс Кривин - Изобретатель вечности: Повести, рассказы, очерки

Было утро. Солнце только-только появилось над проходной и медлило, прежде чем перебраться на крышу приемного покоя. Но уже лучи его побежали по земле и опалили аллеи и корпуса, а также зеленые и белые кроны. Зеленые кроны жались к земле, а их белые двойники плыли высока в небе, утопая в его глубине и все же держась на поверхности. И все это было так ярко, как в цветном кинофильме, и так же не верилось, что это настоящая жизнь. Но это была жизнь, зеленая, розовая и голубая, и на фоне этой ослепительной жизни, как главный ее смысл, как главное ее содержание, сидела старуха Кривоконюшенко со своим стариком.

А во второй половине дня все было совсем иначе.

Солнце скрылось за крышей инфекционного корпуса, и, хотя было еще светло, все вокруг наполнилось предчувствием сумерек. Краски поблекли, выцвели и стали такими естественными, обычными, виденными тысячу раз. И только на скамейке несбыточное упрямо боролось с реальным.

Петр Захарович говорил, что природа действует на человека целительно, и Римма Григорьевна смотрела, как он говорит, и представляла, как они гуляют на лоне природы. Где-нибудь в лесу или на берегу речки. Римма Григорьевна могла бы сплести венок. Она когда-то умела плести венки, но это было давно, и теперь, наверно, у нее ничего не получится. И на могилу своей девочки она положила не венок, а просто цветы. Это было в самом начале войны, когда Римма Григорьевна была еще мирным жителем.

Как подумаешь — сколько лет прошло! Трудно поверить, что когда-то была семья… Римма Григорьевна отвыкла от семьи, но она бы привыкла, она бы очень скоро привыкла…

Как они сидели на этой скамье, старики Кривоконю-шенки!

Римма Григорьевна придвинулась к Петру Захаровичу и положила руку ему на плечо.

Она сама испугалась своей смелости, но руки не убрала. Она вся напряглась и ждала — что сейчас будет?

Но ничего не было. Петр Захарович продолжал говорить, подтверждая какую-то мысль какими-то серьезными доводами. Если б он отодвинулся или даже встал и ушел… Но он просто ничего не заметил. Будто ее не было здесь, будто он сидел один и вслух предавался размышлениям.

Но несбыточное продолжало бороться с реальностью, и оно еще верило в свою победу.

Их городок у самого леса. Они могли бы ходить в этот лес, ведь Петр Захарович сам говорит, что природа действует на человека целительно. Хорошо, что она теперь видит, ее зрения хватит им на двоих. А если ему это будет неприятно, они смогут ходить поздно вечером, когда и так ничего не видно… В сущности, зрение нужно лишь для того, чтобы люди могли найти друг друга.

— Скоро меня выпишут, — сказала Римма Григорьевна.

— Поздравляю. Вот обрадуется семья!

Она ему говорила, что живет одна, но он, наверно, не запомнил.

— У меня никого нет…

Да, да, конечно, спохватился Петр Захарович, и ему стало неловко за свое невнимание.

— Ну, так уж и никого, — призвал он на помощь первые попавшиеся слова, которые чем больше расходуешь, тем больше накопляешь. — А друзья? А знакомые?

— У меня здесь, в городе, есть знакомая. Я могу у нее остановиться. Буду приходить сюда…

— В больницу? И не надоела вам эта больница?

Римма Григорьевна не ответила. Она сняла руку с его плеча и теперь не знала, куда ее деть. Рука показалась какой-то лишней.

— Если б меня выписали, я бы сюда и дорогу забыл.

— Но у меня там нет никого.

— А здесь?

И опять замолчала Римма Григорьевна. И Петр Захарович замолчал от какого-то непонятного чувства неловкости. С тех пор как он потерял зрение, он все меньше и меньше вокруг себя замечал.

— Я бы к вам каждый день приходила…

Даже два, даже три раза в день. Она бы только ночевала у своей знакомой, а остальное время проводила бы здесь, на этой скамейке. Приходила бы утром, а уходила вечером.

— Можно, я буду к вам приходить?

— Спасибо. Зачем вам беспокоиться?

Беспокоиться… Всю жизнь Римма Григорьевна только и знала, что беспокоилась. Когда муж ее ушел на финскую, и когда он не вернулся с фронта, и когда началась другая война… За неполных пятьдесят лет — сколько беспокойства!

Но теперь она успокоится. Ее выпишут, она уедет в свой город. Пусть на этой скамейке сидят старики Кри-воконюшенки, а она… Разве что напишет письмо. Мол, все хорошо, доехала благополучно… Только кто же прочитает это письмо? И зачем читать? Лишнее беспокойство…

Петр Захарович встал. Он спешил на очередное исследование, спешил двигать вперед медицину, которая ему уже помочь не могла.

Жизнь вокруг текла своим чередом, и все так же проводились исследования и писались истории болезней, и старичок Кривоконюшенко прошмыгнул из урологии в хирургию, где ему предстояло послушать о язве желудка, которой он никогда не страдал.

— Здравствуйте! Приехали наконец!

Передо мной стояла незнакомая женщина. На вид ей было лет пятьдесят, но была она, видно, некрасивой в молодости, потому что возраст ее красил. Кому когда повезет быть красивым: кому в двадцать, кому в пятьдесят, а кому и в семьдесят. Правда, поздняя красота как и позднее раскаяние: ничего она в жизни изменить не может.

— А я уж думала — не приедете. Обещали — а не приедете.

Я был в этом городе второй раз. Первый — всего пару часов, выступили — и поехали дальше. Я даже не запомнил, как этот город выглядел. Забыл название. Только теперь вспомнил. Когда уже подъезжал к городу, вспомнил: кажется, я уже здесь бывал.

— Двенадцать лет прошло. И четыре месяца. Дочка выросла, послезавтра свадьба. Да, вы же не знаете, я же вам не рассказывала: дочка у меня. Тогда ей было семь лет, а теперь замуж выходит. Вы бы не узнали ее теперь, если б раньше видели. Невеста. Мне на работе дали три дня, и вот я бегаю…

За кого она меня принимала?

— Все-таки вы приехали. И прямо на свадьбу. Вот дочка обрадуется! Я ей про вас рассказала. Не тогда, а позже, когда она подросла. Так она не поверила, честное слово. «Все ты, говорит, мама, придумываешь».

«По-моему, тоже: ты, мама, придумываешь», — подумалось мне невольно.

— Свадьба будет скромная: невеста без отца, а жених и вовсе родом издалёка. Я одна у них буду за всю родню. Да я и привыкла одна. Все одна да одна… Вот только теперь вы приехали.

Мне хотелось сказать, что это не я приехал. Вернее, не тот, кого она ждала. Но я не мог так вдруг оборвать ее радость.

— Вот вы увидите мою дочку. Верой ее зовут. Хотелось мне верить во что-то хорошее, вот я и назвала. Сама назвала — советоваться-то мне было не с кем.

— Красивое имя. У меня учительница была Вера Васильевна.

— Вот видите! А я не знала — и назвала! Бывает же такое! И как это я угадала с вашей учительницей!

— А ваше, простите, имя-отчество?

Я это сказал, чтоб подчеркнуть, что мы незнакомы. Но ее не смутило это обстоятельство: