Феликс Кривин - Изобретатель вечности: Повести, рассказы, очерки

— Ольгой меня зовут. А по отчеству… За двенадцать-то лет можно уже обойтись без отчества.

Я сказал всего две фразы, но каждая, ничего не проясняя, только больше сближала меня с этой женщиной. И я сказал третью фразу, чтобы сразу все обрубить:

— А меня как зовут?

Она засмеялась:

— Ну, этого вы могли бы не спрашивать, Михаил Петрович.

С третьей своей фразой я окончательно увяз. Потому что это был действительно я, Михаил Петрович.

Что же произошло тогда, двенадцать лет назад? Ведь я всего два часа был в этом городе, причем ни на минуту не отлучался от нашей группы… И вот всего за два часа, ни на минуту не отлучаясь от группы… Такого, откровенно признаться, я от себя не ожидал.

Человек я серьезный, непьющий, за свои поступки ответственный. Вынеси мою жизнь на любое собрание — и ему нечего будет обсуждать: из всей моей длинной биографии не скроишь и крохотного персонального дела. Все знакомые сплетники давно махнули на меня рукой: я для них не представляю ни малейшего интереса.

И вдруг — такая история…

— А вы хорошо помните, как мы встречались? — спросил я, чувствуя, что этот вопрос запутает меня еще больше.

Так оно и случилось.

— У меня даже есть фотография. Я ее увеличила — шестьдесят на сорок пять.

— Фотография нашей встречи?

— А какой же еще? Крупным планом, очень выразительно. Она у меня на самом видном месте висит, всегда перед глазами. Вы там такой молодой… Вы и сейчас молодой, но там еще моложе…

— Нельзя ли посмотреть?

— Конечно, посмотрите. На свадьбе и посмотрите. Сейчас у нас там готовятся, так что даже некуда вас пригласить.

Я хотел сказать, что не смогу, что на свадьбе я быть не смогу, что командировка моя кончается, но как-то не сказалось. Двенадцать лет… И, кроме того, я должен был посмотреть фотографию.

— Михаил Петрович, вы у нас будете посаженым отцом. Без отцов они у нас, так пусть хоть посаженый.

Свадьба была как все свадьбы. Молодые сидели во главе стола, рядом с женихом — мать невесты, рядом с невестой — я, посаженый отец. Всем было весело, а нам с матерью грустно. Ей — потому что собственная свадьба ее обошла, потому что дочь слишком быстро выросла, а я — потому что чувствовал в этом чужом пиру какое-то неясное, но горькое похмелье.

Началось это еще с подарка. Подарил я молодым — с намеком на недалекое будущее — детскую кроватку, а она оказалась восьмой. До этого у них в городке очень долго не было детских кроваток, а тут вдруг, как говорится, выбросили, и все принялись их дарить — на случай, если опять исчезнут. Восемь кроваток — это много даже для самой многодетной семьи, потому что дети рождаются не сразу, а по очереди. Но что поделаешь — таковы гримасы торговли: спрос, изголодавшись, набрасывается на предложение и глотает столько, что не в силах переварить.

Выступал представитель завода. Он сказал, что жених на заводе работает хорошо, что ни выпивок, ни драк за ним не замечено. По этому случаю завод выделяет молодым две путевки в дом отдыха «Карпаты», с оплатой дороги туда и назад, — на предмет свадебного путешествия.

Потом выступал представитель фабрики. Он сказал, что невеста работает уже в счет того года, в котором весь фабричный коллектив желает ей стать матерью замечательного младенца. С учетом этого пожелания коллектив фабрики преподнес молодым полный младенческий набор, включая кровать, которая в любой момент может исчезнуть из продажи.

Я поднял тост за мать. Я сказал, что она замечательная женщина (получилось так, что я ее знаю, но отступать все равно было некуда).

— Ольга, — сказал я, пожалев, что не поинтересовался отчеством, — вы замечательная женщина. Я заявляю, что не встречал таких женщин, как вы… Я вас знаю двенадцать лет…

— И четыре месяца, — поправила Ольга.

— Да, я вас знаю двенадцать лет и четыре месяца, и это дает мне право… — тут я немного запнулся, усомнившись, на те ли я претендую права, но, отогнав от себя все неуместно трезвые мысли, продолжал: — У вас была трудная жизнь, как у всякой хорошей женщины. Как у всякого хорошего человека. Хорошим людям вообще трудно, но они не стараются облегчить себе жизнь. Иначе они не будут такими хорошими… Вы такая хорошая, Ольга! У вас такие хорошие дети, такие хорошие друзья. Я счастлив, что приехал к вам на свадьбу… — тут я опять запнулся: разве я приехал на свадьбу? Я приехал в командировку от журнала, меня интересовали только наука и только жизнь, а больше ничего меня не интересовало… Но оказалось, что я приехал на свадьбу, и это оказалось самое главное. НиктТ) не мог этого предвидеть, никакая наука и никакая жизнь не выплатили бы мне на это дело командировочных, но наука часто ошибается, как, впрочем, и жизнь. — Ольга, — продолжал я, — вы мать. Вы прекрасны, как все матери. И я желаю вам большого материнского счастья. Я желаю его вам, как отец… правда, посаженый… Но это ничего, Ольга, среди посаженых бывают очень хорошие отцы…

Ольга плакала. Кто-то закричал: «Горько!» Молодые, обрадовавшись случаю, полезли друг к другу целоваться, хотя мне показалось, что кричали не им.

Ольга сказала:

— Я хочу выпить за Михаила Петровича.

Этого следовало ожидать. Далеко же я зашел, если за меня начинают пить на чужой, совсем не знакомой Мне свадьбе. Теперь я понял, что с самого начала боялся именно этого. Чтоб за 'меня не пили. Пусть пьют за что угодно, но только не за меня. Чтоб не усугублять моего и без того дурацкого положения.

Но Ольга сказала:

— Я хочу выпить за Михаила Петровича.

И тут в руках ее появилась большая фотография. И цветы. Вернее, то, что было когда-то цветами.

Засохшие гвоздики. В прошлом — букет. И фотография — шестьдесят на сорок пять, я выступаю в клубе перед рабочими. «Фотография нашей встречи». Ну да, встречи рабочих с писателями. Вот она, наша писательская бригада сидит за столом.

Теперь я вспомнил. Я представил себе все, как это было тогда.

Мы выступали в цехах этого завода, в красных его уголках. Нас хорошо встречали, нам дарили цветы, и, перед тем, как войти в очередной цех, я обнаружил в руках у себя цветы от предыдущего выступления. Не идти же на выступление с собственными цветами! И я поспешно сунул их первой встреченной женщине, лица которой даже не успел как следует разглядеть. Заметил только, что была она худа и черноволоса, лет сорока или около этого. Выражение лица у нее было угрюмое, видно, шла она на наше выступление не по своей воле. Видно, хватало у нее забот помимо встреч с представителями нашей литературы. Так мне тогда показалось. И я подарил ей цветы.

Потом я увидел ее в первом ряду. Ей было уже лет тридцать. Она внимательно слушала всех, но при этом не упускала меня из поля зрения. Она наблюдала за мной тайком, считая неприличным смотреть на человека, не находящегося в данный момент на трибуне.