Феликс Кривин - Изобретатель вечности: Повести, рассказы, очерки

С каким наслаждением она бы сгорела на костре за любовь!

Но об этом никто не догадывался, кроме, конечно, моего короля, который в связи с этим решил костры не запрещать, иначе за любовь сгорать будет просто не на чем. Примуса запретить, но костры оставить, поскольку не примуса, а костры утверждают идею любви.

Хотя в его собственном королевстве идея эта не находила особого подтверждения. И король все чаще жаловался, когда мы оставались наедине:

— Вот такие дела: разочаровался я в своем народе. Уж, казалось, такие преграды поставил — ну, должны, должны они меня полюбить. А они не любят. То есть любят, но недостаточно. И даже как будто меньше, чем раньше любили.

— Вы ж им все позапрещали…

— Вот-вот! Кажется, все позапрещал, а любовь их ко мне не увеличивается.

— Тогда разрешите им что-нибудь.

— А преграды? — он подмигнул. — Ой, малый, ничего ты не смыслишь в педагогике! А еще в педагогическом! На первом курсе!

Я был в том трудном возрасте, когда встречаются проблема запретов и проблема любви, когда человек входит в возраст любви, еще не выйдя из возраста запретов. Мой король пытался совместить то и другое, возможно, для того, чтобы облегчить мое состояние.

Однажды прибежала девочка из соседнего двора:

— Елена Михайловна, бегите, Никанора Кузьмича увезла «скорая»!

Елена Михайловна, как стояла, в переднике, с «рыбными» руками (она рыбу чистила), бросилась со двора.

У Никанора Кузьмича в руках примус разорвался, обожгло его всего. Такое несчастье! Елена Михайловна дневала и ночевала в больнице, домой забегала, только чтоб приготовить мужу еду. Сама в рот ничего не брала. Похудела, осунулась.

— Вот как она его не любит, — говорила Сусанна Аркадьевна в пространство, которое еще помнило их разговоры. — Так не любит, что, кажется, сама бы за него Умерла.

Но умирать никому не пришлось. Через месяц Никанора Кузьмича выписали из больницы, он вернулся окрепший, посвежевший, с небольшими ожогами на лице. И теперь уже Елене Михайловне некогда было разговаривать о любви: она целыми днями толклась возле своего Никанора.

Опустела скамейка, на которой мы спорили о любви.

Но не может такая скамейка пустовать долго: однажды, выйдя во двор, я увидел на ней моего короля и Сусанну Аркадьевну.

— Эй, студент! — окликнул меня король. — Не стесняйся, подходи, ты нам не помешаешь. Если ненадолго, конечно. — Он улыбнулся Сусанне Аркадьевне. — А надолго у нас свой разговор.

Соседка смутилась и даже потупилась:

— Шутите вы все, Федор Данилович…

А я и не знал, что моего короля зовут Федор Данилович. Я вообще не знал, что у королей бывают такие имена.

— А меня, ты знаешь, с престола прогнали, — сообщил мне король Федор Данилович. — Любили, любили и прогнали. Нет, братцы, не верю я в эту любовь.

— Ты верь, Федя, верь, — робко попросила Сусанна Аркадьевна.

— Ну, для тебя разве! — он обнял соседку и сказал доверительно: — Она у меня хорошая. Ты посмотри на нее: сплошное препятствие для любви. Как раз то, что мне надо.

— Зачем ты так, Федя, при посторонних? — упрекнула его Сусанна Аркадьевна.

Вот тебе раз! Я уже стал для моего короля посторонним. Я, можно сказать, его выдумал, и я же для него посторонний!

— Такие дела, студент, — грустно сказал король Федя, — не полюбили меня мои подданные. Не по вкусу я им пришелся, сам не знаю почему. Так я знаешь какое принял решение? Буду я лучше сам любить. Любить самому — это даже еще интересней!

Маленький, щуплый, похожий на состарившегося воробушка, сказочник Илько сидит, как на жердочке, на краешке стула у редакционного стола и рассказывает мне свою сказку. Он сам ее прожил, и вот она подходит к концу. Длинная сказка, которая кажется короче к концу, потому что хочется, чтоб она еще продолжалась.

— Было это еще в первую мировую войну. Я тогда был стрелевой… — Он хочет сказать «строевой», но у него получается: «стрелевой». Слишком много на этой войне стреляли.

Он воевал в австро-венгерской армии, потому что Закарпатье тогда входило в состав Австро-Венгрии. И попал в плен. На самую Кубань, в станицу Елизаветинскую. Или Анастасьевскую. Было у станицы женское имя, что по тем временам было самое подходящее: остались в ней одни бабы, мужики — на войне.

Попал Илько в плен, а девать его некуда. В России революция назревает. И тогда бабы станичные, с разрешения начальства, стали пленных между собой разбирать. Все-таки мужики, хоть какая-то помощь в хозяйстве.

Выбрали самых рослых, потом в ход пошел и середнячок. А Илько на самый конец остался. Он и так собой не видный, а тут еще вдобавок слепой. Что-то у него с глазами тогда приключилось.

Потом нашлась какая-то из дальней станицы Ивановской. Хоть Ивановская, а тоже в ней одни бабы.

Привела женщина Илька к себе на хозяйство, помыла, приодела, а вечером еще и гостей позвала — в честь такого события. Хоть и захудалый, а все же работник. Не все теперь одной спину ломать.

— Сижу я за столом, — рассказывает свою сказку Илько, — на столе что еды, что питья, а я ничего не вижу. Не знаю, куда вилкой ткнуть, чтоб перед гостями не опозориться. Так уже стараюсь: авось не заметят. А то ведь засмеют женщину: слепого в хозяйство привела. Поняла она мое состояние, подошла ко мне, положила еду на тарелку и за руку взяла, будто лаская, а на самом деле — чтоб к тарелке меня подвести. И гостям говорит: «Это ничего, что он ростом не вышел, мужик не лестница, чтоб лазить на чердак. Чем ближе к земле, тем в хозяйстве полезней». Да… Кое-как отгуляли… — Илько улыбается, вспоминая далекие те времена. — Женщина оказалась хорошая, жалостливая. И работой не загружала. Одинокая она была. Ни отца, ни матери, а замуж выйти не успела. То японская война, то германская — как на мельнице мелют мужиков… Да, жалела она меня. Вот тогда я и научился сказки рассказывать. Вспоминаю, что слышал у себя в селе, и рассказываю. Очень она любила сказки слушать. Но обязательно, чтоб с хорошим концом. Чтоб хоть в самом конце все были счастливы. Потому что сама надеялась: авось и ей повезет. Пока что не ладилась жизнь, но, может, после — заладится? А иначе зачем и сказки слушать, если не для надежды? И зачем тогда их рассказывать?

Илько пересел на другой краешек стула — старый, ногу засидел.

— Уговаривала она меня навсегда остаться. Там, на Кубани, в станице этой Ивановской. Не смог я. Она ж меня только пожалела, разве ж можно жизнь прожить на одной жалости? А может, надо было остаться? Хоть бы увидел, какая она. Я ж видеть начал уже потом, когда домой вернулся.

Он опять улыбнулся — теперь уже веселей:

— А гости тогда так ничего и не заметили, думали, что я зрячий. А может, заметили, только сделали вид, что не замечают? Чтоб меня и мою хозяйку не огорчать, Кому ж это хочется огорчать человека? — Он вздохнул — Долго я не забывал эту женщину. А потом забыл, Так уже человек устроен. Если ничего не забывать, весь век придется мучиться. А я бы мучился. Весь бы век^ из-за нее мучился. Если б не забыл…