Николай Гуданец - Кривоград, или часы, по которым кремлёвские сверяют [журнальный вариант]

Я вышел из особняка и сощурился, так ярко светило солнце, так сильно лучились сугробы радужными спектральными иглами. По тихой, пустынной улице, кое-как прибранной усилиями кооператоров, зашагал я в сторону центра. Чтобы не заблудиться, я решил идти всё прямо и прямо, а если сворачивать, то только налево, и тогда непременно найду дорогу обратно.

Однако не прошёл я и двух кварталов, как меня догнали те двое. Они словно выросли из-под земли по бокам, и я инстинктивно рванулся бежать, прикрывая руками голову, но меня крепко ухватили за локти.

— Спокойнее, спокойнее, — произнес один из них.

— Лев Григорьевич? — осведомился другой.

— Да.

Сзади подкатила новенькая черная «Волга» и затормозила рядом. Изнутри распахнули дверцу.

— Пожалуйста, пройдемте с нами, — сказали мне.

Меня держали вежливо, но прочно. Почти сразу я сообразил, что на сей раз по голове бить не будут. Иначе они бы не обратились ко мне по имени-отчеству.

— А в чем дело? — спросил я, влезая в машину.

Точнее говоря, я не столько влез, сколько меня запихнули, с энергичной и корректной сноровкой.

— Не прикидывайтесь, — посоветовал один из моих конвоиров.

— Мы из комитета госбезопасности, — полуобернувшись, добавил человек, сидевший на переднем сиденье.

«Волга» живо домчала до здания КГБ и въехала туда с заднего хода. Высокие глухие ворота распахнулись, пропуская машину во внутренний двор. Меня ввели в здание через маленькую железную дверь в стене, с квадратным окошечком и без ручки. Потом меня обыскали, оформили протокол изъятия и хотели, наверно, отобрать галстук и шнурки, но галстука я не ношу, а зимние сапоги у меня югославские, из «Ядрана», на молнии, и молнию отбирать они не стали. Затем меня отвели в полуподвал, в коридор, выстланный заглушающей шаги красной ковровой дорожкой, длинный и со множеством дверей, велели стать лицом к стене, отперли камеру, завели вовнутрь и заперли.

Узкое окно, выложенное стеклоблоками, пропускало мало света, и на потолке горела лампочка в решетчатом плафоне. Кроме койки, вмурованного в стену столика и параши, никакой мебели в камере не оказалось. Я сел на койку и задумался.

Вот так целый день и просидел, думал-думал, но ничего путного не надумал. С одной стороны, арестовывать меня совершенно не за что. Я не чувствую за собой никаких прегрешений. С другой же стороны, во времена Ягоды, Ежова и Берия миллионы людей в точности так же сидели и недоумевали, и не понимали, что происходит, и полагали, что вышло недоразумение, которое обязательно разъяснится. Обогащенный историческим опытом, я не столь наивен. Нечего тут думать и гадать, вывод очевиден — времена переменились, теперь мы будем бороться с гнилым либерализмом, недооценкой роли и принижением значения, будем все как один гневно осуждать, а тем временем нас будут брать по одному и объявлять врагами народа, и поступать с нами соответственно. Конечно, окончательная победа нэпа, оттепели и перестройки неизбежна. Жаль только, что теперь она отодвигается на несколько десятилетий. Но рано или поздно на неосталинизм найдется управа в виде неоперестройки. Лично я в этом твердо убежден.

Клацнул дверной замок, и в камеру заглянул надзиратель.

— Который тут на букву «ры»? — спросил он.

— А разве меня тут много? — удивился я.

— Щас вот как врежу по хлебалу… — пригрозил вертухай. — Шибко умный выискался. Спрашиваю, который тут на букву «ры»?

— Ну я на эту букву. А что?

— Выходи на допрос. Руки за спину. Давай-давай, шевелись.

Я вышел из камеры. Что ж, допрос так допрос. По крайней мере, это обещает внести в мое положение хоть какую-то ясность.

Мой следователь оказался человеком среднего роста, среднего телосложения, с ровным бесцветным голосом и лицом без особых примет. Он восседал в небольшом, аскетически обставленном кабинете под портретом Дзержинского в скромной никелированной рамочке.

Отчасти меня разочаровало отсутствие каких-либо заметных орудий пыток — ни испанского сапога, ни дыбы, ни даже нагана на столе. И лампу в глаза мне не направили, и стул мой не был намертво привинчен к полу, а просто придвинут небрежно боком к столу.

— Садитесь и давайте знакомиться, — сухо сказал следователь. — Моя фамилия Фядотов, через «я», Фома, Яков, Дмитрий и так далее. Буду вести ваше дело.

— Не знаю никакого Фому, — ответил угрюмо я. — И Якова с Дмитрием тоже. Вы мне горбатого не лепите и туфту не шейте, гражданин начальник.

— Давайте лучше оставим эти игры, — с укоризной в голосе предложил Фядотов. — Блатная музыка тут не к месту. Незачем прикидываться, Лев Григорьевич, мы отлично знаем, что вы за птица.

— Если вы такие хорошие орнитологи, объясните, почему меня арестовали?

— Вы еще спрашиваете. Ай-яй-яй, нехорошо корчить оскорбленную невинность. Вы сами прекрасно понимаете, почему.

— А вот и нет, не понимаю. И никакой вины за мной нет.

— Никакой?

— Абсолютно никакой.

В раздумье следователь побарабанил пальцами по столу.

— Все-таки вы нас недооцениваете, — сказал он. — Думаете, мы серые провинциалы, ведь наверняка так думаете, признайтесь.

— Даже если я так думаю, это еще не повод для ареста.

— Допустим. Но мы знаем о вас много, очень много, — гнул свое Фядотов. — Вы и представить не можете, как много на вас накоплено материала.

— Как интересно. Так давайте выкладывайте ваш материал.

— Пожалуйста. К примеру, вы утверждали, что капитализм становится могильщиком пролетариата. Что вскоре повсюду рабочих заменит автоматика, и пролетариат сохранится только в отсталых странах, где имеется диктатура пролетариата. Разве это не ваши слова? — сказал следователь и после паузы добавил: — Отвечайте.

Я смутился. Неужто я действительно мог такое ляпнуть? Да нет, вряд ли.

— Ошибаетесь, — возразил я. — Это не мои слова.

— В самом деле?

— Тогда докажите, где и когда я это говорил, при ком. Назовите свидетелей.

— Заметьте, вы уже начали выкручиваться, — погрозил мне пальцем Фядотов. — Может быть, вы не говорили также, что наша страна доведена до состояния алиментарной дистрофии? Что уже съедены, так сказать, жировые запасы и мускулы, что идет проедание нервных клеток? Хлестко сказано и образно, не спорю. Только боюсь, это вы чересчур. Ну и еще одна ваша метафора, насчет раковой опухоли и метастаз, вы сами помните, что имели в виду…

— Нет, не помню, — перебил я. — Ничего такого у меня и в мыслях не было. Вас кто-то неправильно информировал.

Я не мог взять в толк, откуда этот следователь выкопал такую беспардонную ложь обо мне. Никогда я не говорил этого. Да и как я мог говорить то, чего не думал. Тем более теперь, в эпоху гласности. Это раньше, в период застоя, люди говорили не то, что думали, но я никогда не был в их числе, разве что на экзамене по научному коммунизму. И то получил четверку. Не за это же меня арестовали.