Николай Гуданец - Кривоград, или часы, по которым кремлёвские сверяют [журнальный вариант]

— Ну, а заниматься приходилось проблемами относительности времени, — добавил я уже честно, словно надеясь искупить омерзительную ложь и радуясь внезапному, как блиц репортера, проблеску воспоминаний. — Да, знаете, ставил опыты с мазерами, это такие часы, водородные.

И тут грубоватое, мясистое лицо Утятьева (его звали именно так) просияло. Так бывает, когда Фортуна отверзает свои бездны, полные даров; раскрывается книга жизни, написанная внутри и отвне; выскакивает из ванны Архимед; Колумб ступает на берег Вест-Индии; яблоко падает на голову Эйнштейну; и все такое прочее.

— Вот так-та-ак! — воскликнул мой сотрапезник. — Нет, ну надо же… Это ж надо… Ну, бляха-муха…

Я смущенно пожал плечами. А Утятьев весь лучился, как солнце, сияющее в силе своей.

— Физик! — он выстреливал один за другим пальцы из волосатого кулака. — Развелся! Уволили! Уезжает из Москвы!

Согнутый мизинец задержался, прильнув к ладони. А я не понимал, почему сжатый перечень моих бед так радует незнакомого случайного собеседника.

— Прописка есть? — спросил он.

— Нет, — понурился я.

— Без прописки!! — возгласил Утятьев, привстал и хлопнул меня распяленной пятерней по плечу. — Милый мой, тебя-то мне и надо… Это ж… перст судьбы, не иначе.

Вот тут-то он спохватился наконец, протянул ладонь для рукопожатия и сообщил, что он Утятьев. Фамилия такая, значит.

— А меня Левой зовут, — представился я.

— Еврей, значит, — понимающе кивнул он.

Обычно такие вещи думают про себя, а Утятьев подумал вот вслух.

— Почему же? — возразил я. — К примеру, Лев Толстой, разве он еврей?

— Кто его знает…

— Послушайте, — спросил я осторожно, чтобы не обидеть его. — А вы что, антисемит?

— Не… — заулыбался он. — Мы интернационалисты. И потом, среди них тоже полезные бывают. Только вот уезжают, заразы. А ты потом расхлебывай за них.

— Что расхлебывай?

— Да то самое. Начальник за всё в ответе. Уехал от тебя еврей в Америку? Уехал. Значит, плохо ты его воспитывал. Родина его, гада, не воспитала, школа не воспитала, партия, комсомол и профсоюз не воспитали, а начальник отдувайся.

Я не нашелся, что тут сказать, и машинально съел кусочек лангета.

— Ты уж не взыщи, — продолжал Утятьев. — Хоть ты с виду и не похож, однако физик, Лева… Сам понимаешь. Извини.

— Ничего страшного, — ответил я. — А фамилия моя Русских. По отчеству Григорьевич.

— Да хрен с ним, хоша бы и еврей, — вздохнув, рассудил он. — Куда от них денешься.

Толпятся у ворот двенадцать колен сынов Израилевых, на двенадцати воротах написаны их имена; они покидают страну ОВИР, а полчища начальников пьют вино ярости из чаши гнева, не будут они иметь покоя ни днем, ни ночью.

— Ладно, Лева, — приступил к делу Утятьев. — Давай напрямки. Поехали со мной к нам, в Кривоград. Поехали, не пожалеешь. На хрена тебе твое Шарыгино сдалось, коровам хвосты крутить. Ты же физик. Тебя государство учило, тратилось. А у нас, понимаешь, водородные часы без присмотра. Человек уволился, ставка свободная, сто сорок и еще квартальная. Поехали, друг. Дело тебе говорю.

Вот так, наперекор декартовскому детерминизму, вдруг раскрывается книга судьбы, с треском отлетают ее печати, и ветер без разбора листает страницы.

— А какой у вас институт? — заинтересовался я. — Ведомственный или при академии?

— Да не, зачем институт, служба у нас такая, контора морковкин хвост, а я отделом заведую. Служба точного времени при городском комбинате благоустройства, понял-нет?

— Богато живете, — удивился я. — Неужели у вас в городском комбинате есть свой мазер?

— Так я ж тебе про то и толкую. Маузер-шмаузер самый натуральный, и место свободно. А ежели мы до нового года не забьем ставку, у нас ее срежут, и останемся мы на бобах…

Я не совсем уразумел, что значит «забьем» и «срежут». Впрочем, если с Утятьевым завести беседу о постоянной Планка и принципе Гейзенберга, рассчитывать на понимание тоже не приходится. Тем более, после больницы я сам толком не помню, что это за фамилии.

Хищно зыркнув по сторонам, он нагнулся и полез в портфель, потом стащил со стола фужер, сунул руки под свисающий край скатерти, словно заправляя фотопленку в кассету. Чмокнула пробка, булькнула жидкость.

— Давай посуду, — велел он, ставя на стол свой фужер с осветлевшей, сильно разбавленной пепси-колой.

Поскольку я с запозданием уяснил, что имеется в виду, Утятьев сам взял мой фужер.

— Ну, хлопнем, что ли, — предложил он, закончив свои манипуляции. — За Рождество, за встречу, за удачу.

— Вы знаете, вообще-то… — засмущался я. — Мне пить нельзя. Врачи не велят.

— Язва, что ли?

— Да как вам сказать…

— Всех врачей посылай нафуй, — приказал Утятьев. — У меня один друг за две недели язву вылечил. Спиртом. Давай-давай, а то обижусь.

Я не смог более отнекиваться. После больницы я, кажется, сильно переменился, не могу никому ни в чем не уступить. Понимаете, это ведь просто невозможно — не уступить человеку, если он настаивает.

Ну вот. Жидкая молния пронзила мой пищевод, и туман прильнул к самым глазам. Утятьев крякнул и закусил гарнирной капустой марганцовочного цвета.

— Хороша, да? — спросил он. — Моя фирменная, сучок марки Дед Мороз.

Опять я ничегошеньки не понял, но на всякий случай кивнул.

— Так что, друг? — интимно и общечеловечно произнес Утятьев. — Поехали к нам, в Кривоград?

— Да я бы с удовольствием… Только вот, понимаете, а как же Продовольственная программа? Ее же решать надо, — туман уже просочился в голову, и я рассуждал сбивчиво. — Вы только посмотрите, какие всюду очереди и еще без очереди, и с черного хода… Нам бы накормить для начала, ну там, героев, инвалидов и депутатов… кавалеров трех степеней… им же обидно, если можно без очереди, а всё равно купить нечего… в конце концов, они же всё не съедят, другим тоже останется, кому голяшка, кому рулька… А я бы мог бычков взять… на аренду. Вот, как эти… архангельский мужик и еще один… из Белоруссии, кажется; бывший алкоголик, я по телевизору видел… А страна большая, они ж вдвоем не справятся, у нас же одних депутатов вон сколько и еще герои труда… А если я возьму подряд, и кто-нибудь другой тоже… Уже четверо, понимаете?

Пока я разглагольствовал, Утятьев наполнил фужер и сунул мне в руку.

— Хороший ты парень, Лева, — произнес он. — И в жисти нифуя не понимаешь, одно слово, физик. Давай-ка вмажем, и я тебе все объясню, как на духу.

Жидкая молния, туман и стеклянное море, смешанное с огнем; я забыл обо всем на свете, даже об очереди, исполненной укоризненных очей. Утятьев объяснял.

— Этот самый подряд — сплошная фухня. Не для того мы, Лева, кровь проливали, чтоб себе на голову буржуев плодить. У нас с ними всё просто, им Кирпичов, эт секретарь наш, ни дыхнуть, ни пернуть не дает. Хошь аренду? Бери, сука, наживайся на всенародной беде. Только технику тебе — фиг, корма — хрен с маслом. Сам крутись, доставай, покупай, подмазывай. Никто с тобой нянчиться не будет. Может, кое-где с ними и возятся, так, для показухи. Условия создают. А у нас очень строго. Хошь жить по волчьим законам частного предпринимательства? На, живи. Сам сбежишь через месяц. Брось, Лева, не пори фухню. Пропадешь вместе с бычками, как фриц под Сталинградом.