Николай Гуданец - Кривоград, или часы, по которым кремлёвские сверяют [журнальный вариант]

Ну вот. Мы улетели из Москвы первым же кривоградским рейсом, к полудню, когда туман стал рассеиваться. Самолет разогнался и круто взмыл кверху; вдруг я понял, что не люблю Москву. И никогда ее не любил. Я получил в ней высшее образование, создал семью, работал, лечился и развелся, но этот огромный город всегда казался чужим и чуточку ненатуральным, похожим на гостиницу во время учебной пожарной тревоги. И вот я улетаю в неведомый Кривоград. Может быть, там мне будет лучше. Может быть, там я найду свое призвание и большое человеческое счастье.

Очень удачно мы с Утятьевым уселись в салоне — кресла в самом хвосте, впритык к переборке. С некоторых пор я терпеть не могу, если кто-то сидит или стоит, или ходит у меня за спиной. Гораздо лучше ощущать сзади прочную, надежную плоскость. Будь то стена, забор или самолетная переборка. Правда, Утятьев ворчал, что, мол, хренуёвые места, спинку кресла не откинуть, не отдохнуть по-человечески. Я не стал с ним спорить. О вкусах не спорят. Вот я и не стал. Тем более, у нас теперь плюрализм.

Тут мне пришла в голову замечательная мысль, просто замечательная. Вот Утятьеву не нравятся наши места. А мне, наоборот, нравятся. Это же самый настоящий плюрализм. Но спорить тут не о чем, всё равно других мест нам никто не даст. Хотя можно было бы и поспорить, если есть охота. Никто ведь нас за это из самолета не выкинет. Хочешь — спорь, а хочешь — молча лети, опять же получается плюрализм, уже двойной, точнее говоря, возведенный в степень эн, где эн равняется двум; плюрализм в квадрате; прямо-таки засилье плюрализма какое-то.

Все-таки моя умственная потенция потихоньку возобновляется, раз я смог построить такое длинное и гладкое рассуждение, при­том без посторонней помощи, да еще в уме.

Я хотел было поделиться с Утятьевым плодами моей мысли, но тут по трансляции стали объявлять, куда мы летим, сколько тысяч километров, время полета и на какой высоте он проходит. Обрадовавшись случаю потренировать память, я стал запоминать данные, но в результате забыл, что хотел сказать Утятьеву, и ничего не сказал.

Зато запомнил, что мы летим на высоте десять тысяч метров, а остальное как-то ускользнуло. Я не стал огорчаться, все-таки запомнил хоть что-то, значит, и память начинает мне повиноваться. И я стал тренироваться дальше. Десять тысяч метров — это, кажется, десять километров. Не так уж много. Можно пешком пройти за два часа. А можно проехать на такси, за два двадцать. Частником дороже, особенно ночью. Допустим, деньги у меня есть. А что касается такси, то с ними вечные проблемы, иной раз лучше пройтись пешком за два часа. Тут я мысленно обругал себя дураком, ведь мы летим в самолете, в нем такси не поймаешь. Однако мне не удалось вычислить, за какое время самолет пролетит эти десять километров. Его скорость то ли не сообщили, то ли сообщили, но я забыл. И еще предстояло вспомнить, что на что следует умножать, скорость на расстояние или наоборот.

Хотел спросить Утятьева, вдруг он знает. Хотел, да не получилось. Ни с того ни с сего Утятьев привалился ко мне плечом и, брызгая слюной в ухо, стал рассказывать про кривичей, какое это древнее и могучее племя, не чета всякой там шпане вроде полян, древлян и русичей, ведь кривичами были Ярослав Мудрый и Нестор, Пересвет и Ослябя, Иван Калита и Дмитрий Донской, Александр Невский, Минин, Пожарский и Сусанин тоже, а еще Болотников, Разин и Пугачев, к тому же протопоп Аввакум и князь Курбский, ну и Суворов с Кутузовым, конечно, и Ползунов с Кулибиным, и братья Черепановы, само собой, Попов и Яблочков, не говоря уже о Ермаке, Малюте Скуратове, Бенкендорфе и Победоносцеве, а Гришка Отрепьев и Гришка Распутин были чистокровнейшими кривичами, а Керенский только наполовину, по матушке, в отличие от Столыпина, который был по батюшке, а вот в Смольном собрались одни сплошные кривичи, это факт. И выходило, что именно кривичи смахнули к едрене фене буржуев из Временного правительства, и разогнали антинародную Учредилку, и отдали рабочим заводы, крестьянам землю, а власть, натурально, Советам, и принесли мир народам, особенно близлежащим, и запретили все неправильные партии, кроме своей, и разбили на хер беляков, и освободили народы Востока, и чуть не освободили Польшу, зато освободили Грузию, и сделали труд почетной воинской обязанностью, и подавили мятежный Кронштадт и политически незрелый Тамбов, и ввели продналог, и временно отступили, а потом осуществили коллективизацию и индустриализацию, и стали бороться с кулаками, троцкистами и шпионами, а также вредителями и уклонистами, и чуть не освободили Финляндию, но та почему-то не захотела освобождаться, и тогда освободили Прибалтику от ихних дурацких правительств, предварительно поделив с дружественным Гитлером Польшу, а потом разгромили вероломного Гитлера и освободили всех, кто попался под руку, и стали бороться с космополитами и врачами, а еще с проститутками империализма, но тут помер Сталин, и кривичи шлепнули Берию, развенчали потихоньку Сталина и разогнали антипартийную группировку и примкнувшего к ним, и спасли народ Венгрии от ихнего руководства, и рванули прямиком в светлое будущее, стали поднимать целину и догонять империалистов, а потом оказалось, что Хрущев был кривичем только по дедушке, и его сковырнули к чертовой бабушке, и поставили во главе самого чистопородного кривича, и стали бороться с волюнтаризмом, и спасли чехословацкий народ от социализма с человеческим лицом, а потом построили развитой социализм, ведущий экспортер сырья, свободный от антагонистических противоречий, и утвердили, развернули, упрочили и увенчали, стали сеять в Казахстане, а жать в Оклахоме, и боролись тогда разве что за мир во всем мире, особенно за мир и счастье братских афганцев, но те почти поголовно оказались бандитами и не пожелали ни нашего мира, ни своего счастья, и еще заодно боролись за трудовую дисциплину и с нетрудовыми доходами, а потом стали бороться с пьянством, бюрократизмом и сталинщиной, а также с загрязнением природы, но не успели толком добороться, как пришлось бороться с экстремизмом, национализмом и самогонщиками, а дальше не помню, ибо я уснул.

И приснился мне такой сон, даже боязно стало. Хотя у нас нынче перестройка и гласность, даже политических вон освобождают, всё равно сделалось мне как-то не по себе.

А сон был такой. Стою я в Питере, возле арки Генштаба, и вижу, как народ идет Зимний брать. Все такие серьезные, насупленные, оборванные. Кричат: «Долой бюрократов! Даешь аренду! Всех на хозрасчет, мать вашу перетак!!» И до того я перепугался, что проснулся.

Чтобы пойти в туалет, пришлось будить Утятьева, я у окошка сидел, а он со стороны прохода. Самолет глухо ревел, продираясь сквозь атмосферу, натужно пожирая керосин. Почему-то я стал думать о прогнозах Римского клуба, о том, что рано или поздно мы сожжем всю нефть и загадим всю атмосферу парниковым эффектом. Полярные шапки тогда растают, Багамы потонут, Мальдивы потонут, Голландия потонет, Прибалтика потонет и наконец утихомирится. А потомки будут материть нас за сгоревшую, разбазаренную нефть. Мы же сейчас всё равно что книгами топим печку. Вот именно, сжигаем гениальные сочетания углеводородов, уникальное сырье, которое никогда не возобновится. Но тут ничего не поделаешь, поэтому я спустил воду и вернулся в салон.