Бронислава Бродская - Аудитор [СИ]

Затем стали репетировать заунывную сценичную песенку беспризорника. Спорили, что выбрать — песню Окуджавы из старого кинофильма «Кортик» или знаменитую «По приютам я с детства скитался…», всю в щемящих детских жалобах на невыносимую жизнь. Лохмотья, бледные чумазые лица, а главное — манера: тоненькие голоса на полном серьёзе выводят нарочито пошловатую блатную мелодию. Минусовку, кстати, найти не удалось. Мелихов тихонько наигрывал на рояле, а Олег — на гитаре. Женя так прониклась, что в её глазах порою блестели слёзы. Миша выводил чистым мальчишеским дискантом, хотя иногда от его пения на всех нападал безудержный смех, дети давились от хохота и ничего не могли с собой поделать. Мелихова такое поведение страшно злило. Но чем больше он кричал «Прекратите!», тем истеричнее заливались дети. Происходило это регулярно на Мишином соло: «Ах, зачем я на свет уродился, ах, зачем меня мать родила». На «мать родила» он начинал захлёбываться хохотом, и ничего не получалось. Пришлось вовсе отказаться от «матери» и петь Окуджаву. «У Курского вокзала стою я, молодой, подайте Христа ради червонец золотой…» у Миши получалось тоскливо, слегка гнусаво, именно так, как дети поют в русских электричках. Знать, как это делается, он ниоткуда не мог, но всё равно выходило по-сиротски, но с хитрецой — так, как нужно. Малолетний вымогатель, притвора, воришка, но всё равно не слишком счастливый мальчик. Хотели сначала изобразить «толстого господина с цепочкой золотой», но не стали. Тут нужно было соло, другие бы только мешали. Настя с Женей тоже хотели подпевать, но после долгих споров Миша всё равно остался один. Небедный американский мальчик сумел прочувствовать настроение песни и изобразить беспризорника двадцатых годов прошлого века. Делал он это с удовольствием, и дед смотрел на правнука влюблёнными глазами. Ира прекрасно знала, о чём папа думает: «весь в меня» — вот что наполняло отца гордостью.

Как-то раз он попросил Марину взять его на Женины танцевальные тренировки. Ездил туда две среды подряд, когда тренер проводила групповые занятия. И тут он всех удивил. Марина представила дедушку тренеру Ане как родственника из Москвы, который у них гостит. Ну родственник и родственник. Аня вела занятия, не обращая внимания на родителей, устроившихся на боковых стульях. Мелихов скромно сидел, глядя на топчущиеся на полу пары. «Ну как тебе, пап?» — спросила у него Ира. «Ничего такого примечательного», — ответил он. Начали разучивать «Ча-ча-ча». Женя с партнёром показывали всем то, что объясняла Аня. Было видно, что им самим это всё совершенно не интересно. Групповые занятия заканчивались, тренер завела танго, и присутствующие довольно неуклюже старались повторять классические шаги. И тут она вдруг обратилась к Мелихову с Мариной — а не хотят ли они принять участие в тренировке? Марина, разумеется, отрицательно помахала ей рукой, а вот дедушка неожиданно встал и вышел на середину зала. Марина забеспокоилась: зачем это он? Сейчас всех тут насмешит. Мелихов что-то сказал Ане тихонько на ухо, но Аня решила поставить гостей в известность: пожилой гость из Москвы согласен танцевать танго и просит её быть его партнёршей. Аня встала с ним в пару, зазвучала музыка. Мелихов вёл её уверенно и властно, вовсе не руководствуясь рисунком упражнений, которые надо было сейчас отрабатывать. Повинуясь его рукам, Аня откидывалась назад, резко поворачивая голову, Мелихов её нагибал, прижимал к себе, а потом энергично отталкивал. Аня падала спиной ему на колено, резким движением поднимала ногу, и Мелихов крепко держал её, стремительно выворачивая её тело, затем делал резкую паузу, чтобы через мгновение её прервать. Рисунок их танца не был хореографически безупречным, зато таким чётким, жёстким и дерзким, что присутствующие сразу поняли, что это настоящий танец страсти между мужчиной и женщиной.

Музыка остановилась, все захлопали, а Женя громче всех. Ну её дед даёт! Как здорово, что он с ней сюда пришёл. Аня была удивлена. Под конец Мелихов умудрился поцеловать её руку. Женя решила, что дед теперь всё время будет ходить с ней на тренировки, но сколько они потом ему ни предлагали, он ни разу не согласился. В синагогу — один раз, на теннис — тоже. А танцы с тренером больше не повторились. Почему? Почему он не хотел повторять то, что у него так хорошо получалось и доставляло ему удовольствие?

А вот с Настей тёплых отношений у Мелихова не сложилось. Она не играла в шахматы, не танцевала, не выступала с шумными инициативами. Что с ней было делать, отец не знал. Ирина даже подозревала, что он находил Настю скучной. Хотя, что значит — скучная? Она и сама в детстве была такой же — тихой, неброской, нетребовательной, послушной. И тогда она его как раз этим и устраивала: не лезла к занятому папе, и, как сейчас говорят, не качала права. С другой стороны, с кем он её, маленькую, мог сравнить? Не с кем было сравнивать, тем более что в далёкие времена её детства непослушные, капризные дети были редкостью, и она не являлась исключением.

Миша с Женей подкупили отца своей яркостью, ему с ними было интересно. Хотя как можно сравнивать её тогда ещё молодого отца с теперешним дедом? Обстоятельства изменились. Сейчас папа просто жил, а не сидел после восьмичасового рабочего дня в усталой позе с зажжённой папиросой, стряхивая в тарелку пепел — редкие минуты его расслабления. Кто бы смел его побеспокоить!

И вдруг всё изменилось. Как-то Лиля с Лёней оставили у них вечером детей. После ужина стало скучно, телевизор пока не включали, и Мелихов достал старые альбомы. Ира видела, что он собирается показывать их Насте и Мише. Бедные ребята, им будет неудобно сказать деду, чтобы оставил их в покое. В полной уверенности, что старые нафталиновые фотографии семейства, которое жило так давно и в такой чуждой этим детям обстановке, будут им неинтересны, Ира пыталась отговорить отца от этой затеи. Куда там! Если уж папа что-то решил, он не слушал никого. Так было всегда, и Ира не удивилась, что отец нагибается к нижним полкам шкафа и, кряхтя, извлекает оттуда тяжёлые альбомы. Да ладно, пускай. Сам увидит, что дети мучаются, и отстанет со своими объяснениями, кто, где, когда. С Мишей так и получилось — его хватило ровно на три минуты, а вот Настя неожиданно заинтересовалась. Сначала смотрели альбом отцовской семьи. Настя вглядывалась в тусклые фотографии: её пра-пра-пра-бабушка и дедушка. Пожилые евреи со строгими лицами. Дед в ермолке, окладистая белая борода, рядом — бабушка в платке. Смотрят в камеру. Семейная фотография: три ряда, впереди — дети, в центре сидят родители, по бокам — братья и сёстры, мужчины в мешковатых костюмах, женщины в старинных платьях. А вот на атласном одеяле лежит на животе толстый младенец, ему месяца четыре, от силы пять. «Дед, это ты?» — Настя недоумевает. Потом — мальчик лет тринадцати-четырнадцати. Стройный, худой, со смышлёным симпатичным лицом. Не улыбается, на голове ермолка, в руках — тросточка, из-под коротковатых брюк видны высокие ботинки на шнурках. Белая рубашка, подпоясанная тонким ремешком. Это тоже дед. Сначала Настя пролистывала альбом молча, слушая довольно скупые комментарии: это — тот, а это — этот. Когда они дошли до конца, она захотела вернуться к началу и стала задавать вопросы. Ирина удивлялась: Настя редко о чём-то спрашивала взрослых, а тут как прорвало: