Бронислава Бродская - Аудитор [СИ]

— Пап, ну действительно. Какая-то эта песня для нас слишком религиозно-православная. Может, ни к чему? Есть и другие песни Вертинского.

— А делайте что хотите! Вертинский для вас устарел. Просто ничего не понимаете в музыке.

— А ты, дедушка, больше всех понимаешь, — Марина не хотела уступать.

Отец рывком встал и захлопнул крышку рояля. Стук был негромкий, но ясно говорил о его раздражении. Если бы сама Ира была на месте дочери, она бы сделала так, как хочет отец. Какая разница, что петь. Почему не доставить ему удовольствие? Эх, Маринка. Чего ей стоит? Хотя она заранее догадывалась, что дочь не захочет отдать выбор песен деду на откуп. Формально она была права:

— Мы с тобой, дедушка, уже весь список песен обсудили, а ты теперь отсебятиной занимаешься. Почему?

— А что такого? Я что, не могу с ними петь то, что люблю? Ты мне будешь диктовать, что играть?

— Да пойте что хотите, только в программу это не войдёт.

— Ладно, пусть хоть знают Вертинского. Не войдёт — и не надо.

Слава богу, ссора не разгорелась. Они пошли на компромисс. Как всё, однако, шатко. Папа общается с семьёй, а Ира вся на нервах, боится, что ребята его обидят. Не так-то его просто обидеть! Или теперь стало просто? Вроде самодостаточен, спуску никому не даёт, но, наверное, одинок и отчасти бесправен. Ирине немедленно стало отца жалко. Человек к ним пришёл (она даже мысленно упрямо не хотела называть откуда), а они не входят в положение, не делают скидку. Или хорошо, что не делают? Если бы делали, может, всё было бы гораздо хуже? Исчезла бы естественность, которую неминуемо сменит раздражение — сдерживаемое, но ощутимое. Можно какое-то время делать над собой усилия, но долго этого никому не вытерпеть. А папа теперь будет с ними жить долго или даже всегда. И как это — всегда? Она сама пожилой человек, умрёт, как и все… и что? Папа будет вынужден её хоронить и остаться один, без самого близкого человека? Паршивая перспектива.

И снова мысли о том, почему он вернулся оттуда, откуда никто не возвращается. Ирина пыталась с ним об этом говорить, он что-то объяснял, но причина оставалась для неё неясной. Там осмысляется жизненный опыт, возможно, извлекаются уроки. Но зачем их извлекать, если ничего больше нельзя изменить? С другой стороны, если ничего нельзя изменить, то душа — или то, что там существует, успокаивается. У всех успокаивается, а у него нет? Так, что ли?

Вечером, когда неприятный осадок от перепалки с Мариной рассеялся, Ирина решила попробовать ещё раз:

— Пап! Почему ты вернулся?

— А ты не рада? — ну вот, уходит от ответа. Или сам не знает?

— Пап, я серьёзно. Что-то у тебя там было не в порядке? Как я поняла, там все успокаиваются, пребывают в безмятежности, а у тебя было не так?

— Так, ты права. Но не надо путать безмятежность со ступором. Безмятежность — это отсутствие желания действовать, бунтовать, но можно думать, вести беседы, бесконечно обсуждать прошлое, а вот ступор — это тупое оцепенение, а не успокоенность. Ты понимаешь разницу?

Ирина понимала и страшно удивлялась, что отец вообще говорит о такого рода категориях, со всеми подробностями, пытаясь донести до неё тонкие философские нюансы. Раньше она не слышала от него подобных разговоров. А может, он только с ней об этом не разговаривал? Но Ирина была уверена, что он и с мамой таких возвышенных тем не касался и не обсуждал. А с кем обсуждал? Ей трудно было себе представить и беседы о высоких материях с его дворовыми приятелями. Хотя кто их знает? Знала ли она своего отца? Ирина молчала, боясь нарушить ход его мыслей, а Мелихов продолжил:

— Понимаешь, я умер внезапно. Я не был болен, как говорят, тяжёлой, продолжительной болезнью, когда каждый день становится хуже и ты уже сам понимаешь, что дни твои сочтены, и готовишься. Я ни к чему не готовился, жил, если ты помнишь, довольно активной жизнью. Сначала у меня там был шок, я помнил, хоть и неявственно, свою прижизненную боль, когда стенки моего сердца рвались в клочья. А потом я успокоился, понял, что со мной произошло, стал существовать в другой ипостаси, которую здесь никто не может себе представить, но моя земная жизнь меня до конца почему-то не отпустила. Я оставил тебя с двумя маленькими дочерьми, Федя часто отсутствовал, и некому было тебе помочь. А я тебе всегда, по мере своих сил, помогал. Я волновался за тебя. Обнаружилось, что я странным образом был на это способен. Мне казалось, что женщина не умеет самостоятельно принимать важные решения, нести серьёзную ответственность за свою семью. Я представлял, как тебе трудно, ты мучаешься, временами даже страдаешь.

— Пап, ну что ты… во-первых, у меня есть муж. Ты прекрасно знаешь, что Федя человек ответственный и любит меня…

— Да, Федя — порядочный человек, но этого недостаточно.

— Что нужно ещё?

— Не хочу это сейчас обсуждать. Ты сама знаешь, что я имею в виду.

— Нет, не знаю.

— Знаешь.

— А всё-таки?

— Раньше крайним был я, а не Федя. Так?

— Ну… понимаешь, это как-то примитивно.

— Ты сама знаешь, что я прав.

— Папа, я не уверена, что ты так уж прав…

— Ладно, неважно. Ты можешь так не считать, достаточно того, что я так считал и считаю.

— И что?

— А то, что я волновался.

— Странно, разве там можно о чём-то или о ком-то волноваться? Волнение — очень земное чувство, а там, как я поняла, успокоение, умиротворение.

— А я не знаю, почему именно я не был умиротворён. Для меня самого это загадка. Причём моё беспокойство постепенно перерастало в острое любопытство, всеобъемлющее желание знать, как вы живёте, что с вами сталось. Я хотел знать обо всём: здоровье, карьеры, замужества, новые члены семьи…

— Не понимаю, а разве другие всего этого не хотят знать?

— Да, хотят, но, может, не так остро, у них это не превращается в идею фикс, а со мной случилось что-то в этом роде. Беспокойство назревало почти тридцать лет.

— Почему так долго?

— Не знаю. Для чего-то это было нужно.

— И как? С твоей точки зрения, у нас всё нормально? А потом, нормально или нет… разве ты можешь что-нибудь изменить?

— В том-то и дело, что пока я здесь… наверное, могу.

— Ой, пап, не обольщайся, ничего ты не можешь. Ты не ответил на мой вопрос: ты нами доволен?

— Пока не знаю. Я не всё до конца понял. Есть и ещё кое-что, о чём ты можешь только догадываться. Ладно, я устал, пойду.

В декабре они опять оставались с маленькой Наташей. В прежние времена она бы спала в маленькой комнате, но теперь в ней жил отец, и потому все отправились в дом к Марине с Олегом. В воздухе уже чувствовалось новогоднее настроение. Все вместе ездили за ёлкой, купили две — себе и Лиле. Мелихов суетился, выбирал, они с Федей перебегали от одной посадки к другой, пытаясь чем-нибудь пометить понравившиеся ёлки. Ирина выходила из машины и, утопая в глубоком снегу, старалась их догнать. Затем просто сидела в машине, догадываясь, что её мнение мужчин не интересует. Она уже жалела, что поехала. Раньше они всегда выбирали ёлки на пару с Федей, но теперь её полностью заменил Мелихов. Мужчины, очевидно, замёрзли — промочили ноги и шмыгали носом, но не уезжали и продолжали поиск. Обычно Федя нанимал за деньги молодых парней, чтобы тащить ёлки, но на этот раз парни не понадобились: Федя держал ёлку за ствол, а Мелихов — за верхушку. Кряхтели, но волокли. Ни тот, ни другой жалеть себя не привыкли. Ёлку нарядили, Мелихов подходил и с явным наслаждением вдыхал запах свежей хвои. Пребывая эту неделю у Марины, Федя по дороге на работу каждый день заезжал домой кормить кота. Его ежевечерние рассказы про котеньку папу совершенно не трогали. Зато он охотно играл на рояле. Фильм был полностью отснят, и все ждали новогодней премьеры. На этот раз Ира пригласила в гости свою американскую приятельницу Надю, предварительно всех спросив, не против ли они. Никто не возражал. Надя, одинокая немолодая, но ухоженная женщина, никогда не знала, куда себя девать на Новый год, и изредка грелась в их компании, не стесняя их, но, правда, ничего и не привнося. Приходила и приходила.