Бронислава Бродская - Аудитор [СИ]

— Я не про «чувствую», а про «вижу».

— Пойми, там, собственно, и нет необходимости видеть. Зачем мне видеть? Я и так могу общаться, тем более что моё видение — это просто образ. Там же нет, как ты понимаешь, ничего материального.

— Ну, это понятно. Но, тем не менее, какой ты видишь образ? Образ человека на момент смерти?

— Нет, зачем? Для меня тот или иной человек запоминаются в тот период жизни, в котором он проявлял себя наиболее ярко, не вообще, а для меня, то есть был для меня особенно значим.

— Приведи мне пример.

— Ну, например, моя мать… Она для меня осталась не той страшной беззубой старухой с обтянутым кожей черепом, а зрелой, деятельной женщиной. Властной, беспокойной, заботливой, во всё вмешивающейся. Ты её такой не знала, а для меня она такая — мать большого семейства. Если я хочу её увидеть, то мне она предстаёт именно такой.

— Подожди, ты сказал, что видел её с её первым мужем. Она же тогда не была матерью семейства.

— Да, с ним она совсем молодая. Я её как бы вижу его глазами, сам-то её такой я не могу помнить, не застал. А маленькие дети, умершие задолго до моего рождения — это её видение, не моё. Они ко мне несколько раз приходили такими, какими она их запомнила. Мальчик был бы похож на меня, но погиб совсем маленьким.

— Откуда ты знаешь, что был бы похож?

— Не могу этого объяснить. Там обостряются чувства и предчувствия, какие-то вещи видятся, хотя в реальной жизни они не имели места.

— Ты про события или про характер?

— Скорее про характер. Я по характеру совсем не похож на моих братьев-близнецов, а на этого кудрявого малыша похож.

— А что бы с ним было, если бы он не умер в неполные пять лет?

— Не знаю. Там возможна невероятная вариативность. На эту тему даже не стоит рассуждать.

— Что ты имеешь в виду?

— Например, я бы мог поступить в академию Жуковского, куда первоначально и собирался, но меня забраковали из-за зрения. Если бы я туда поступил, всё было бы со мной не так. Не было бы в моей жизни ни мамы, ни, тем более, тебя. А всё из-за того, что моё зрение чуть не дотягивало до единицы. Я прекрасно видел, понятия не имел, что не на сто процентов.

— А мама? Ты какой её видишь?

— Опять ты про маму… Ира. Ладно, отвечу, но больше ты меня о ней не спрашивай. Её я вижу совсем ещё молодой, почти девочкой. Она — с Изькой, он тоже молодой, с продувной хитрой мордой. Она и со мной такой была, то есть я тоже её помню во всём блеске её очарования. Я бы, впрочем, её немного по-другому предпочёл бы увидеть: старше, опытнее, более зрелой, точно уж моей, а не его. Но у меня не выходит отдельно на неё посмотреть. Могу их видеть только рядом с Изькой. Ко мне она не приходит, не хочет, что ли…

— Как это — не хочет?

— Так. Я не могу заставить человека быть со мной, если он не хочет. Я вижу их вместе, они чувствуют моё присутствие, но никак не реагируют. Я для них лишний, а там же никто не может лгать, делать вид, соблюдать социальные нормы.

— А разве это хорошо?

— Не знаю. Хорошо и плохо — это для живых, а там всё просто честно.

— А ты виделся с Досей?

— Да, конечно, но общение наше почти прекратилось. Нас связывала мама, оказалось, что мы очень разные люди и друг другу не нужны.

— Как же так? Вы же очень долго были членами одной семьи.

— Понимаю, что ты удивляешься! Не стоит об этом говорить.

Папа ушёл наверх, и больше в этот вечер Ирина его не видела.

Ирина всё время задавалась вопросом, будет ли Мелихов пытаться поддерживать отношения с Надькой. Логично было бы предположить, что будет, но время шло, а он ей не звонил, и она ему тоже не звонила. Хотя наверняка Ира этого знать не могла. Иногда папа оставался дома один и они могли общаться. Несколько раз она порывалась его об этом спросить, но как-то не могла решиться. Попробуй задай ему такой вопрос, быстро пошлёт… И всё-таки однажды она на это решилась:

— Пап, а что ты Наде не звонишь?

— Не хочу.

— Почему? Ты же хорошо с ней время провёл.

— Хорошо.

— Но тогда почему? Она что, не хочет тебя видеть?

— Не знаю, что она хочет. Главное, что я не хочу.

— Не хочешь её видеть?

— Ир, а почему это тебя так волнует? Тебе-то что?

— Ничего, просто я могла бы тебя к ней отвести. Мы уж тебе, наверное, надоели. Надя ведь симпатичная баба.

— Ир, дело не в Наде. Да, она мне понравилась, и я провёл у неё в доме ночь, о чём совершенно не жалею. Просто мне этого больше не надо.

— Почему?

— Потому что. Хватит.

— В каком смысле?

— Всё, мне надоело. Я не могу объяснять тебе каждый свой шаг. Отстань по-хорошему.

Ире стало понятно, что больше он не скажет ей ни слова, а будет только всё больше раздражаться. Синагога, теннис, танцы, Надька… всё только по одному разу! Почему? Где здесь была логика? Раньше она никогда не замечала за отцом подобного непостоянства. Если что-то доставило однажды удовольствие, почему бы это не повторить? Впрочем, что касается Нади, то отцовскому охлаждению она была только рада. Умом понимала, что у отца есть полное право на личную жизнь и она должна за него только радоваться, но ей это было неприятно, и сделать с этим гаденьким чувством ревности Ира ничего не могла.

Её собственная жизнь полностью вошла в колею. Просто теперь они с Федей жили с отцом, он вписался в их рутину, не мешал и не слишком уж помогал, несмотря на систематические попытки брать в руки пылесос. У Иры было ощущение, что они все просто вернулись к старой модели совместного проживания в квартире на Октябрьском поле. Рядом не было маленьких детей, зато были внуки. За едой они в основном обсуждали дела семьи, свои дела они всегда считали неинтересными и не особенно достойными обсуждения. Мелкие недомогания да нечастые покупки — что ещё обсуждать? У детей всё было намного значительнее — школа, работа, отпуска. Лёня собирался в длительный отпуск. «И на черта ему ехать в Узбекистан? Что он там забыл?» — Ира недоумевала. Узбекистан казался ей обычным совком. «А сама-то ты в Узбекистане была?» — в папином вопросе уже сквозило раздражение. «А ты?» — пыталась парировать Ира. «Я-то как раз был. Там расположен наш объект», — спокойно отвечал отец. Ага, опять их пресловутый объект. Папин лаконичный ответ предполагал обычное «ты ничего не понимаешь».

Олег бесконечно жаловался на крайнюю занятость и начальника, который требовал от него неимоверно много. И снова, вопреки Ириным ожиданиям, отец поддерживал Олега, отвергая её упрёки в малодушии: «Хватит тебе, Ир, на него напирать! Только от тебя и слышу — эгоист, эгоист… Он работает как лошадь. Ты бы лучше пожалела парня!» — этот их спор насчёт Олега возникал снова и снова. «А что ты, папа, его защищаешь, а?» — бушевала Ира, досадуя, что папа её мнение никогда не разделяет. «А потому что я знаю, что такое работать на износ», — похоже, Мелихов был уверен, что они с Олегом на сто процентов правы. Женя жаловалась на партнёра по танцам: мальчишка её неимоверно раздражал. «Женечка права, я видел этого её хлипака, да он ещё и с гонором». Настя права, Миша прав… его девочки, внучки драгоценные… им трудно, кто им помогает? Нечего к ним понапрасну приставать, каждый делает, что может… а она, Ира, вечно недовольна!