Макс Фрай - Синий [litres]

– Настолько плохая книга?

– Наоборот, – угрюмо ответил Тони Куртейн. – Отличная, как все, что делал Эдо. Лучше всего, что я в жизни читал. Прельстительная, как наваждение, сладкая, как полуденный сон. И при этом каждое слово – ложь. По крайней мере, так мне тогда показалось. Теперь-то думаю, черт его знает, может, и нет. Понимаешь, какая штука – книга была о нескольких жизнерадостных авантюристах, заблудившихся на Другой Стороне и утративших память о доме. По воле автора им все легко удавалось, веселые приключения выскакивали из-за каждого угла, как саламандры из горшка ярмарочного фокусника, работа горела в руках, новая любовь приходила примерно три раза в неделю и всегда оказывалась счастливой, удача сама шла в руки, все вокруг восхищенно ахали и кидались этим красавцам на шеи – ну то есть, как он это себе представлял, опираясь на опыт своих коротких вылазок. С точки зрения Смотрителя маяка, которому регулярно приходится отпаивать коньяком заблудившихся странников, звать к ним врачей, смотреть, как взрослые люди безутешно рыдают от запоздалого ужаса, выслушивать леденящие душу рассказы о горькой беспамятной жизни, содрогаться при виде их лиц, изможденных невыразимой тоской неизвестно о чем – полная чушь.

– На самом деле вы оба правы, – заметил его, не его, общий, ничей старый друг. – Я имею в виду, бывает и так и так. И еще куча промежуточных вариантов, добрая половина которых даже в моей голове не укладывается. На то и жизнь, чтобы лучше нас истории сочинять.

– Я теперь тоже так думаю. А тогда – не представляешь, как разозлился на эту сладкую ложь, начитавшись которой толпа дурной молодежи немедленно побежала бы к вам, на Другую Сторону, чтобы тоже так соблазнительно потеряться и счастливо сгинуть навек. В общем, разругал я его в пух и прах. Ни в чем себе не отказывал. Говорил, что отродясь не читал худшего вранья. Что писать о полном забвении, не испытав его на себе, все равно что, разбив коленку, с видом знатока рассуждать о смерти. Что стремительная пробежка счастливого бездельника по книжным магазинам Изнанки отличается от настоящей жизни тамошних людей больше, чем детские игры в куклы от возни с настоящим живым младенцем. Что естественная для нас легкомысленная отвага очень быстро проходит перед лицом двух смертей Другой Стороны. Что таких людей, как он описал – способных очаровывать всех подряд, умных, но беспечных как дураки, фантастически везучих, почти всемогущих – вообще не бывает, даже если автору приятно воображать, что таков, к примеру, он сам. Тут я, конечно, погрешил против истины: все-таки друг мой Эдо примерно таким и был, а что списал с самого себя всех шестерых героев, невелик грех: вряд ли он один такой в мире. Наверняка и другие есть. Но я уже разошелся, меня было не остановить. Такого ему наговорил, что даже за четверть сказанного сам бы кого хочешь убил. Но Эдо и бровью не повел, наоборот, поблагодарил меня за профессиональную консультацию, забрал свою рукопись и ушел, насвистывая «Ничего коту не надо» – была у нас тем летом в моде такая дурацкая песенка, ужасно прилипчивая, звучала буквально на всех углах. Это последнее, что я от него слышал; два дня спустя Эдо отправился к вам, на Другую Сторону, и пересек городскую черту, а это, сам, наверное, знаешь, делает путешественника полноправной частью вашей реальности, с новой биографией и судьбой. И гарантированно приводит к полному забвению настоящей жизни и даже собственной личности, которое я ему в сердцах посоветовал испытать на себе прежде, чем сладкие байки рассказывать. Ну вот он и пошел. Специально позвал с собой Кару – она…

– Вашу Кару я хорошо знаю.

– А. Ну, тем лучше. В общем, позвал в свидетели Кару, которая тогда как раз околачивалась на Другой Стороне и одного ее приятеля-контрабандиста; оставил расписку, что нарушает Второе Правило осознанно, по доброй воле, в здравом уме и твердой памяти и просит его не останавливать, не гнаться следом, не приводить силой назад. В общем, сидеть на заднице ровно и ни в коем случае его не спасать. Они, кстати, все равно не имели права бездействовать – по закону я имею в виду. Но Каре всегда было плевать на законы и правила; по-человечески это понятно, но для полицейской начальницы такого ранга даже не смешно… Ладно, отпустила и отпустила, чего теперь локти кусать. Не отпустила бы, сам бы потом убежал, без ненужных свидетелей, на цепь-то его не посадишь. А так хотя бы передал кучу писем – матери, сестрам, нескольким женщинам, каким-то коллегам, любимым студентам, кому-то еще. А мне, конечно, ни слова. Ну я и не ждал особо. Сам к тому времени понял, что натворил, как много для него значила эта чертова книжка…

– И как много значил для него ты, – добавил его собеседник. – А то плевал бы он на твои придирки с высокой башни. Максимум дал бы в глаз, чтобы отбить охоту к азартной критике. Порой только тогда и выясняется, кто тебе по-настоящему дорог, когда понимаешь, что не можешь простить ему то, что легко спустил бы всем остальным.

– Да, наверное, – кивнул Тони Куртейн. – Но важно сейчас, сам понимаешь, не это. А только – видит ли он свет моего маяка.

– С детства мечтал стать композитором, но даже «Собачий вальс» на пианино играть не выучился и струны гитары правильно зажимать, – говорю я.

Тони любезно делает такие специальные большие глаза из серии «ну ты даешь», предназначенные для неловких ситуаций, когда я в сотый раз ему что-нибудь рассказываю, как в первый, а он старается не подавать виду, что уже наизусть выучил мое выступление. Тони – удивительно деликатный человек.

– Я помню, что уже жаловался тебе на это досадное несовпадение желаний и возможностей, – говорю я. – Но сейчас я не жалуюсь, а хвастаюсь. По-моему, мне все-таки удалось сочинить годную симфонию. Увертюра уже звучит – слышишь шум ветра? Слышишь цикад? Слышишь, как в трех кварталах отсюда хором поют «Хабанеру» по-русски? Девчонки надрались, фальшивят безбожно, зато и хохочут от сердца всякий раз, пустив петуха. Слышишь колокол костела Святого Георгия [33]? Это самый великодушный колокол в городе, он всегда потакает моим причудам, звонит, когда мне приспичит, в любой момент. Вот и сейчас на часах двадцать три восемнадцать, а он все равно звонит, старается, хотя его вообще давным-давно нет. А вот и долгожданное соло! Слышишь, как хрипло свистит и плюется чайник вон в том открытом окне? Я его – не окно, а старый свисток для чайника – очень долго искал, перерыл пару тысяч воспоминаний, пока нашел подходящий звук, он мне здесь очень нужен, потому что эти невыносимые адские хрипы, будешь смеяться, про любовь. Точнее, про влюбленных, которые поставили чайник на плиту в коммунальной кухне, ушли к себе в комнату, начали целоваться и так увлеклись, что вода успела выкипеть, а сам чайник сгорел – не критично, только слегка покорежился, и эта деформация каким-то образом повлияла на звук свистка; они потом еще много лет пользовались чайником, не покупали новый, даже когда чайники со свистками перестали быть дефицитом. Им нравилось слушать, как он ужасно хрипит, потому что, сам понимаешь, каждый раз вспоминали о причине поломки. Люди – сентиментальные дураки, и это наша сильная сторона. Нам не то чтобы так уж мало надо для счастья, хотя некоторым иногда и правда достаточно малости, но важно не это, а то, что счастье для нас в принципе достижимо… бывает. Изредка, иногда.