Кнут Фалдбаккен - Страна заката (журнальный вариант)

Когда Янсон ушел, Аллан отправился на склад и начал искать. Однажды он видел здесь — он это прекрасно помнил — пластмассовые канистры. Ему нужна была не очень большая пластмассовая канистра. Литров на двадцать. Он хотел принести на Насыпь воды. В качестве аварийного запаса. Они вовсе не умирали от жажды. Каждое утро его экспериментальная установка давала им несколько чашек воды — меньше, чем он рассчитывал, но вполне достаточно, чтобы, экономно расходуя ее, они не испытывали серьезных трудностей. Воду, не предназначенную для еды и питья, они брали из фьорда. Однако это не может продолжаться вечно, думал Аллан, обнаружив под брезентом сложенные штабелем канистры. Аллан не чувствовал угрызений совести, занимаясь «отчуждением» одной из канистр для своих личных нужд, несмотря на обличительные тирады Янсона; он считал, что имеет на это право. Ему нужна вода, а как иначе доставить ее на Насыпь? Между тем этот товар все равно лежит на складе без всякой пользы и пылится на его грязных полках. И Аллан экспроприировал канистру не задумываясь, как схватил бы спасательный круг, если бы тонул в море. Она ему необходима. Необходима им всем там, на Насыпи. И этого достаточно.

Его нисколько не смущала перспектива тащить через весь город в пластмассовой канистре двадцать литров воды. Перебои с водой случались довольно часто, и тогда обитатели Свитуотера брали воду из автоцистерн, которые извещали о своем место­нахождении оглушительным ревом громкоговорителей. Вид человека, несущего канист­ру с водой, здесь ни у кого не вызывал удивления.

Когда Аллан ушел, Лиза сидела некоторое время перед фургоном в полной расте­рянности, совершенно не зная, чем заняться, подавленная глубоким чувством одиноче­ства. Чувство одиночества не было ей внове. Всю жизнь ее общению с людьми что-то мешало. Хуже всего ей приходилось на Апрель авеню, где изоляция и одновременно протест против образа жизни, который она была вынуждена вести, нередко повергали ее в душевное и физическое оцепенение, такое же глубокое и угнетающее, какое, бы­вало, охватывало ее в родительском доме, и сколько Аллан ни упрашивал ее прийти в себя, пуская в ход и доводы и ласки, они оказывали на нее лишь обратное действие и ужасно раздражали, как раздражали и уговоры родителей. Ее исполненные благих намерений, но не слишком умные родители, о которых она так редко вспоминала, будто их не существовало вовсе, читали книги о детской психологии и все время упрекали друг друга и самих себя в том, что воспитывают дочь неправильно, тогда как ей больше всего недоставало дома тишины и покоя. Единственным выходом для нее было вести себя так, будто их вообще нет на свете. И вот когда она сидела на Цен­тральном вокзале и смотрела на поезда дальнего следования, которые каждую минуту бесшумно проносились по эстакаде у нее над головой,— долгие часы сидела и смотрела на толпу, сновавшую вокруг, и отчетливо сознавала, что, сколько бы она вот так ни сидела здесь на скамейке, никто никогда не обратит на нее внимания, ей вдруг пока­залось, что сейчас она перестанет существовать; она была нуль, пылинка, ничто — и она внезапно почувствовала себя такой бесконечно одинокой, какой никогда не чувство­вала себя дома, где ее всегда преследовала преувеличенная родительская забота, кото­рая приводила ее в такое раздражение, так бесила, что успокоиться ей удавалось лишь с помощью таблеток. Перепуганная насмерть, она просидела всю первую ночь на жест­кой скамейке Центрального вокзала, где ночь ото дня можно было отличить лишь по стрелке часов, висевших на стене над рекламой средства против неприятного привку­са в воде,— просидела, крепко сжимая в руках маленькую кожаную сумочку, в кото­рой было несколько купюр (украденных у отца) и всякая косметика, и ни на секунду не решалась закрыть глаза... И все-таки здесь ей было лучше, спокойнее, легче, чем дома-..

Однако на Насыпи одиночество было совсем другого рода. Четыре дня она не видела никого, кроме Боя и Аллана. Когда они не разговаривали, не свистел ветер и не каркали вороны, у нее в ушах пела тишина. Здесь на безопасном расстоянии от противоестественного и безумного города, она могла, пожалуй, первый раз в жизни спо­койно думать о людях, а иногда ей даже почти недоставало кое-кого из знакомых.

Правда, у нее оставалось не так уж много свободного времени, чтобы чувствовать себя одинокой; им хватало работы и не приходилось бездельничать: утром они вста­вали, когда их будили солнечные лучи; ели, когда чувствовали голод; засыпали, когда уставали; и обнимали друг друга, когда к ним приходило желание. А все остальное вре­мя им приходилось заниматься тем, о чем они раньше и не помышляли, но что стало теперь решающей проверкой их смекалки и способности приспосабливаться к обстоя­тельствам и требовало всей их энергии и изобретательности. К примеру, все утро Лиза провела на берегу фьорда, на бетонном молу, пытаясь стирать белье так, как учил ее Аллан: бить по нему палкой. Она била и колотила, полоскала и стучала до тех пор, пока у нее не заныли руки и поясница, а тем временем от солнца, пробивавшегося сквозь сернисто-желтую мглу, у нее порозовела кожа и на лбу, вокруг носа и на руках выступили веснушки. Но судя по всему она не особенно преуспела в своей работе и поэтому решила несколько упростить процедуру, предписанную мужем: просто мочила белье и потом терла о шероховатый бетон. Результат был примерно такой же: главные пятна смыла вода, а остальная грязь равномерно распределилась по материи, и в кон­це концов белье стало казаться немного чище, чем до стирки. Затем Лиза разложила его на камнях для сушки (Аллан предупредил ее, что бельевая веревка может при­влечь к себе внимание посторонних) и при этом отметила, что от битья палкой на белье появилось немало дырок. Но здесь это совершенно не имеет значения. За этой работой Лиза вдруг сделала одно важное открытие: оказывается, она может распоряжаться своим временем так, как ей заблагорассудится! Это было очень приятно, хотя сама по себе работа была и тяжелой и непривычной. Впервые за всю свою сознательную жизнь Лиза могла не торопиться ради того, чтобы в сэкономленное время успеть сделать что-то еще. Здесь другое определяло темп работы: ритм ударов палкой по белью, ритм споласкивания, трения о сырые бетонные плиты, в конце концов ритм самой работы; каж­дая операция отнимает ровно столько времени, сколько нужно, и в этом Лиза находила удовлетворение, так как трудилась не покладая рук и порой ловила себя на том, что ждет, когда же придет Аллан помочь ей, но он в это время складывал печку. «Во вся­ком случае,— думала Лиза, тяжело дыша,— Аллан находится так близко, что я в любой момент могу позвать его, если мне действительно понадобится помощь». И это тоже было хорошо, потому что она не отличалась ни силой, ни выносливостью, и ее внима­ние легко отвлекалось, на посторонние вещи.