Кнут Фалдбаккен - Страна заката (журнальный вариант)

Бензозаправочная станция находилась на Эббот-Хилл-роуд, на северо-восточной окраине города. Здесь застройка была довольно редкая и только вдоль самого шоссе, по обеим его сторонам, как в деревне на главной улице,— магазины и жилые здания. Когда-то здесь был разбит огромный парк, с течением времени пришедший в запусте­ние; весь этот район, который раньше был местом отдыха для жителей Свитуотера, решили застроить жилыми домами — еще одна попытка покончить с жилищным кризисом. Однако в дальнейшем планы городских властей изменились, строительство домов было либо отложено на неопределенное время, либо прекращено навсегда — кто знает? — и теперь от этого зеленого массива, который по-прежнему называли Парком, не было никакой пользы, потому что никто не ездил туда отдыхать, не загорал там, не занимался спортом или чем-то еще, для чего Парк был предназначен. Теперь у людей не оставалось ни лишнего времени, ни лишних денег, чтобы ездить в Парк.

До того как построили Автостраду, Эббот-Хилл-роуд была одной из важнейших магистралей, которые вели в город и из него. Однако теперь это некогда оживленное шоссе покрылось рытвинами и ухабами, движение машин резко сократилось, закры­лись две-три бензозаправочные станции, несколько магазинов и кинотеатр на откры­том воздухе для автомобилистов.

Аллан любил кино. В теплые летние вечера он, бывало, ставил стул на плоскую крышу станции и смотрел кинофильмы, демонстрировавшиеся на гигантском экране примерно в километре от него. Фильмы помогали ему коротать время, а кроме того, будили в его памяти детские мечты. В разноцветных картинах, безмолвно сменявших друг друга на широченном полотне экрана, перед ним возникал красочный двухмер­ный мир, для которого он сам должен был домысливать диалоги и сюжет. Краски, формы и абсурдные (потому что он не слышал звука) ситуации всегда можно было истолковать как выражение прекрасного, прекрасного в таком же смысле, как «прекрасна» бензозаправочная станция со своими шестью колонками, отливающими металлическим блеском в ярком и тоже «прекрасном» неоновом свете... «Время, когда яблони в цвету...» Он сидел, опершись спиной о вентиляционную трубу, еще сохраняв­шую тепло солнечных лучей, слушал шум машин, мчавшихся по шоссе (их было все меньше и меньше: движение по Эббот-Хилл-роуд становилось все менее оживленным, о чем Аллан совсем не жалел, поскольку теперь он мог больше времени проводить на крыше), и выдумывал для возникавших на экране накрашенных женщин и загоре­лых мужчин «красивую» жизнь с ярким блеском бензоколонок, запахом резины и рокотом счетчиков, отсчитывающих литр за литром горючее, льющееся в бензобаки машин, которые, заправившись, издают легкое урчание и вновь уносятся во тьму; и в эти часы ему казалось, что несмотря на длинный рабочий день, низкое жалованье и грязную скучную работу его мечта все-таки осуществилась.

Когда в первую субботу их пребывания на Насыпи Аллан уверенно пробирался между кучами земли и отбросов к большим воротам, он думал прежде всего о том, что предстоит купить в городе.

Было около полудня. Точного времени Аллан не знал, потому что его ручные часы все еще стояли, но он пытался кое-как определить время по солнцу. Дневная смена начиналась в половине четвертого, и ему надо было обязательно успеть на один из тех редких автобусов, которые ходили здесь, учитывая, что, возможно, еще придется ждать другого автобуса на Восточной станции.

Он не без опаски думал о том, как будет идти по шоссе к автобусной остановке, ждать автобуса, потом трястись в нем до самой Восточной станции, снова ждать (вместе с толпой других пассажиров), влезать в другой автобус и всю дорогу стоять в немилосердной давке (в субботу во второй половине дня автобусы ходят битком набитые!)... Они прожили на Насыпи четыре дня, не встретив ни души, и Аллан уже морщился при мысли о том, что окажется в толпе чужих людей, которые будут глазеть на него, а возможно, даже показывать пальцем. Хотя внешне он ничем не отличался от других,— глядя на него, никто бы не сказал, что он раз и навсегда порвал с этим злым и бесчеловечным городом. Он был одет, как в тот день, когда они прибыли на Насыпь. Перед уходом он даже побрился, израсходовав небольшую часть их драгоценного запаса воды. Впрочем, одна маленькая — но какая важная! — деталь уже отличала его от остальных жителей Свитуотера, словно он был существом с другой планеты: чтобы побриться, он налил в треснувшую чашку всего на два паль­ца воды и ни капли больше. Он знал цену воде. Кто из гладко выбритых пассажиров автобуса думал о том, что в один прекрасный день они могут остаться без воды? Что им, возможно, придется собирать воду чашками и пригоршнями, чтобы только не умереть от жажды? И нельзя будет побриться, умыться или спустить воду втуалете? Аллан прожил на Насыпи всего четыре дня, но уже ощущал расстояние, отделявшее его от остальных' обитателей города. Он чувствовал, что стал умнее их, обрел понимание вещей и событий, которого не было и не могло быть у них, ведущих тот образ жизни, от которого он ушел.

За эти четыре дня, проведенных на Насыпи, они тщательно обследовали весь рай­он, прилегающий к фургону, нашли и притащили вещи, которые могли им пригодиться, и вообще сделали немало, чтобы оборудовать свое новое жилье с максимальными удобствами. А вечерами они вместе боролись с чувством одиночества, старались наслаждаться тишиной, такой непривычной, такой нереальной. Радостное возбуждение первого вечера, когда они созерцали млечный путь Автострады, теперь прошло, и с на­ступлением темноты они чувствовали себя немного неуютно, однако старались не под­даваться ощущению одиночества (и страха!), и Аллану казалось, что им это удается. И еще одно открытие Аллан сделал в эти последние четыре дня: одиночество здесь — это совсем не то, что одиночество в городе... А потом появилось «одичание», которое он тоже никак не мог преодолеть; это внезапное желание лечь с Лизой в постель, которое овладевало им — ими обоими — неожиданно, нередко в самый не­подходящий момент. Казалось, он уже обрел душевный покой и независимость от тех, кто жил за Насыпью, и эта независимость обеспечивала ему относительное спокойст­вие и уверенность в своих силах, словно стеной оттородившую его от всего остального мира. Однако эта уверенность, нараставшая в нем в последние четыре дня, была уверенностью особого рода. Она не могла прогнать тревогу, которую он испытывал, прогнать страх перед людьми; напротив, она породила в нем медленно созревавший инстинкт, инстинкт повышенной осторожности, без которого они не просуществуют здесь и дня, умение отличать главное от второстепенного, породила обостренное чувство опасности, которая могла подстерегать их на каждом шагу, и убеждение в том, что их ждут немалые трудности. Всего через четыре дня жизни на Насыпи он уже сознавал это, и новое понимание вещей и событий обострило все его чувства. Он ощущал асфальт тротуара под толстыми, с налипшей грязью подошвами своих ботинок как нечто чуждое и шел к остановке, унылому бетонному кубу (кое-кто из прохожих превратил его в писсуар), с такой осторожностью, словно ступал по вра­жеской земле. Аллан отметил про себя, что на остановке уже стояло несколько человек,— значит, ждать автобуса придется недолго.