Энтони Берджесс - Семя желания [litres]

– Пришлось сказать полицейским в Юстоне. Я сказала, что еду просто погостить. Не думаю, что они что-то предпримут. Что в этом такого?

– Довольно продолжительный визит, – протянула Мейвис. – И остается еще проблема места. Сейчас дети в отъезде, живут у Герти, тетки Шонни в Камноке. Но когда они вернутся…

– Послушай, Мейвис, – сказала Беатрис-Джоанна, – если не хочешь, чтобы я оставалась, так и говори. Я не хочу вам докучать и быть обузой.

– Ничего такого не будет, – вмешался Шонни. – Если понадобится, устроим тебя в каком-нибудь амбаре. Более великая, чем ты, мать рожала в…

– Да хватит сантиментов, – одернула его Мейвис. – Как раз из-за такого иногда от религии тошнит. Если ты твердо решила, – повернулась она к сестре, – правда твердо решила, то будем ждать и надеяться, что скоро настанут лучшие времена. В нашей семье всегда ценили материнство. Надо только надеяться, что снова вернутся более разумные времена, вот и все.

– Спасибо, Мейвис, – сказала Беатрис-Джоанна. – Знаю, будет уйма проблем… Регистрация, пайки и так далее. Но ведь об этом еще есть время подумать?

– Ты в правильное место приехала, – заверил Шонни. – Мои ветеринарные курсы окажутся очень кстати, благослови тебя боже. Скольким пометам я помог появиться на свет!

– Животные? – изумленно переспросила Беатрис-Джоанна. – Неужели вы держите животных?

– Несушек, – мрачно ответил Шонни, – и нашу старую свинью Бесси. У Джека Бира в Блэкберне есть боров, которого он сдает в аренду. Предполагается, что это нелегально, пусть проклянет их Святая Троица, но нам удавалось приправлять их постыдный рацион толикой свинины. Кругом просто ужас какой-то творится, – продолжал он, – и как будто никто вообще ничего не понимает. Ржа и порча прокатываются по миру, и куры не кладут яйца, а последний помет Бесси был просто страшный: поросята родились с жуткими опухолями да еще блевали червями, так что пришлось всех их прикончить. На нас ложится проклятие, прости Господи, за все наши прегрешения против жизни и любви.

– Кстати, о любви, – сказала Мейвис. – У тебя с Тристрамом все кончено?

– Не знаю, – ответила Беатрис-Джоанна. – Я пытаюсь беспокоиться за него, но почему-то не могу. У меня такое ощущение, что всю свою любовь я теперь должна сконцентрировать на том, что еще не родилось. У меня такое чувство, будто меня захватили и используют. Но я не против. Скорее наоборот.

– Я всегда считала, что ты не за того вышла замуж, – отозвалась Мейвис.

Дерек Фокс во второй раз перечитал два исписанных каракулями листа туалетной бумаги с подписью брата, перечитал с улыбкой.

Я нахожусь в противозаконном заключении, и мне не позволяют ни с кем видеться. Я обращаюсь к тебе как брату, чтобы ты на них повлиял и заставил меня выпустить. Все происходящее постыдно и несправедливо. Если эта простая братская просьба тебя не тронет, то, может, проймет следующий намек: короче, я знаю, что у тебя и моей жены была длительная любовная связь и что она теперь носит твоего ребенка. Как ты мог? Ты, мой брат? Немедленно вытащи меня отсюда! Это самое малое, что ты можешь сделать, и ты у меня в долгу. Торжественно тебя заверяю, что не дам этому дальнейшего хода, если ты окажешь мне помощь, о которой я тебя прошу. Но если ты этого не сделаешь, мне придется раскрыть все соответствующим инстанциям. Вытащи меня отсюда! Тристрам».

Письмо было проштамповано повсюду как заграничный паспорт: «Просмотрено. Комендант Центра временного содержания под стражей Франклин-роуд», «Просмотрено. Старший офицер отделения полиции Брайтона», «Просмотрено. Старший офицер 121-го полицейского округа». «Вскрыто. Центральная регистратура Полпопа».

Дерек Фокс улыбнулся, откинувшись на спинку кресла из кожзаменителя: улыбнулся огромной идиотской луне циферблата на противоположной стене; улыбнулся череде телефонов и спине своего златовласого секретаря. Бедный Тристрам. Бедный недалекий Тристрам. Бедный тупоумный Тристрам, который – самим фактом написания просьбы – уже сообщил всем сущим инстанциям, соответствующим и несоответствующим. Разумеется, это не имело никакого значения. Ничем не подкрепленные наветы и клевета, которые сутки напролет жужжали в приемных и кабинетах высокопоставленных лиц, развеивались и исчезали как безвредное гудение мошкары. А вот Тристрам на свободе может оказаться неприятной занозой. Тристрам, обезумевший, что ему наставили рога, с бандой учеников-забияк. Тристрам, коварно поджидающий с ножом в подворотне. Упившийся алком Тристрам с пистолетом. Лучше уж пусть посидит немного. Какая скука, что приходится размышлять о том, что надо остерегаться брата.

А как быть с ней? Она совсем другое дело. Погодите, погодите… До следующей фазы, возможно, уже недолго. А другой несчастный глупец, капитан Лузли? Пусть себе пока живет, дурачок…

Дерек Фокс позвонил в штаб-квартиру полиции и попросил, чтобы Тристрама Фокса на основе подозрений задержали на неопределенный срок. Потом вернулся к черновику телеобращения (пять минут после новостей в 23 часа в воскресенье) с предостережениями и призывами к женщинам Большого Лондона. «Любовь к стране, – написал он, – самая чистая любовь на свете. Желание видеть благосостояние страны – священное желание». Подобное давалось ему легко.

Сырой август сменился выжженным сентябрем, но мировой мор, ржа зерновых будто дирижабль держалась над погодными фронтами. Такой ржи еще не видели, структура ее клеток под микроскопом не соответствовала ни одному виду болезней, а сама ржа оказалась устойчивой к любым ядам, какие могла выдумать Всемирная организация сельского хозяйства. Ее жертвами пали не только рис, кукуруза, ячмень, овес и рожь, с деревьев и кустарников осыпались плоды, пораженные неведомой гангренозной гнилью; картофель и другие корнеплоды превратились в комья черной и голубой гнили. К порче прибавился мор среди скота: ленточные черви, кокцидоз, ороговение лап и окаменелость костей, холера и выпадение яйцевода, уретрит, паралич конечностей, подколенная грыжа – это были лишь немногие из болезней, обрушившихся на птицефермы и превратившие их в полные перьев морги. Весь октябрь на северо-восточное побережье выбрасывало косяки гниющей рыбы, от рек шла вонь.

Премьер-министр, достопочтенный Роберт Старлинг, лежал без сна однажды октябрьской ночью, одиноко ворочаясь в широкой кровати, откуда был изгнан катамит. В голове у него гудели голоса: голоса экспертов, говоривших, мол, они не знают, они просто не знают… голоса фантазеров, которые во всем винили вирусы, проникшие на вернувшиеся с Луны ракеты… голосами пикирующихся паникеров с последней конференции премьер-министров АнГоса, которые твердили: «Мы можем продержаться этот год… едва-едва можем продержаться этот год, но подождите следующего…» А один очень тайный голос нашептывал статистические данные и показывал – на фоне черноты спальни – ужасающие слайды. «Тут мы видим недавний продовольственный бунт в Куч-Бехаре, подавленный с крайней решительностью: четыре тысячи человек забросали землей в общей могиле, с них получится уйма пентоксида фосфора, верно? А тут у нас многокрасочный – в смысле множества цветов кожи – голод в Гулбарге, Бангалоре и Раджуре. Присмотрись внимательно, как восхитительно выступают ребра. Теперь перейдем к Ньясе: голодные смерти в Ливингстонии и Мпике. Могадишо в Сомали… то-то пир для стервятников. Теперь перенесемся на другую сторону Атлантики…»