Энтони Берджесс - Семя желания [litres]

В темноте лекция под проектор началась сызнова:

– Вот тут, – говорил негромкий голос, – мы видим отличный образчик диетических беспорядков, охвативших самое сердце Мозамбика. На склад риса в Човике был совершен налет, результаты перед вами. Кровь чернокожего такая же красная, как ваша собственная, джентльмены. А теперь голодные смерти в Северной Родезии… иссушенные люди у высохшего холма… Кабулвебулве – само название звучит как жалоба. И, наконец, bon bouche [11] На сладкое (фр.). каннибализм. Догадайтесь где. Никогда не угадаете, потому я вам скажу. В Бэнфе, Альберта. Невероятно, правда? Очень маленький трупик, как видите, кроличья тушка мальчика. Впрочем, получилось несколько хороших порций похлебки, и перед вами паренек, который никогда больше не будет голодать.

Тристрам сильно похудел и отрастил бороду. Его давно уже перевели из Центра временного содержания под стражей Франклин-роуд в Столичное исправительное заведение (для мужчин) в Пентонвилле, где он пропорционально отрастающей бороде с каждым днем становился все более свирепым: часто, как горилла, тряс прутья своей клетки, угрюмо корябал скабрезные граффити на стенах, рычал на надзирателей, – короче, совершенно преобразился. Он жалел, что тут нет Джоселина, а еще того смазливого мальчишки Уилтшира: уж он бы задал им жару, и бровью не повел бы. Что до Дерека, то картины вырванных глаз, кастрации хлебным ножом и прочие симпатичные фантазии занимали большую часть бодрствования Тристрама.

Сокамерником Тристрама был ветеран уголовного мира лет шестидесяти – карманник, фальшивомонетчик, взломщик и барыга, человек серого собственного достоинства, от которого пахло затхлым.

– Будь у меня, – сказал он Тристраму этим октябрьским утром, – преимущество вашего образования, кто знает, каких высот я мог бы достичь.

Тристрам погремел прутьями и рявкнул. Его сокамерник мирно продолжал латать верхнюю челюсть кусочком пластилина, который умыкнул из мастерской.

– Так вот, – продолжал он, – невзирая на радость вашего общества на протяжении последних недель, не могу передать, как грустно мне будет уходить, особенно если погода еще немного продержится. Хотя, без сомнения, мне выпадет привилегия возобновить знакомство с вами в не столь отдаленном будущем.

– Послушайте, мистер Несбит, – сказал, отворачиваясь от прутьев, Тристрам. – В последний раз. Пожалуйста. Это будет услугой не только мне, но и всему обществу. Доберитесь до него. Прикончите его. У вас есть его адрес.

– И я вам в последний раз скажу, мистер Фокс. Снова в данном вопросе повторюсь, что в уголовной профессии я ради прибыли, а не ради удовольствия личных вендетт и тому подобного. Сколь бы мне ни хотелось оказать услугу другу, каковым я вас считаю, это идет вразрез с моими принципами.

– Это ваше последнее слово?

– С сожалением должен сказать, что определенно последнее.

– Ну тогда вы, мистер Несбит, распоследняя бесчувственная сволочь.

– Ну же, мистер Фокс, какие неподобающие выражения. Вы – молодой человек, и вам еще идти своей дорогой, поэтому не взыщите на совет старого чудака вроде меня. А именно: не теряйте самообладания. Без самообладания вы ничего не добьетесь. С самообладанием и отрешившись от эмоций, с вашей ученостью вы далеко пойдете. – Он прижал большим пальцем пластилин, крепивший зубы к пластмассовой челюсти, и, явно удовлетворенный результатом, вставил челюсть себе в рот. – Гораздо лучше. Так она еще послужит. Всегда сохраняйте элегантную внешность – таков мой совет начинающим. Таким, как, возможно, вы.

Приблизился звон ключей на кольце. Одетый в выцветший синий мундир надзиратель с рубленым лицом и впалой грудью открыл дверь камеры.

– Вы, – обратился он к мистеру Несбиту, – на выход.

Мистер Несбит со вздохом поднялся с нар.

– Где гребаный завтрак? – рявкнул Тристрам. – Завтрак гребаный опаздывает.

– Завтраки отменили, – отозвался надзиратель. – Начиная с сегодняшнего утра.

– Это нечестно, мать вашу! – крикнул Тристрам. – Это, мать вашу, чудовищно. Я требую встречи с гребаным начальством!

– Я уже вам говорил, – строго ответил надзиратель. – Перестаньте выражаться, а не то вам не поздоровится, помяните мое слово.

– Итак, – сказал, протягивая руку, мистер Несбит, – я с вами прощаюсь, надеясь на возобновление весьма приятного знакомства.

– Только послушайте, как складно он говорит, – встрял надзиратель. – Вам и тем, что вроде вас, неплохо бы взять с него пример, а не браниться почем зря.

И он вывел мистера Несбита, захлопнув за ним дверь и, точно упрекая, лязгнув ключом. Схватив свою железную ложку, Тристрам варварски вырезал на стене грязное ругательство.

Как раз когда он заканчивал косой росчерк последней буквы, со звоном и лязгом вернулся надзиратель.

– Вот вам новый товарищ, – сказал он. – Один из ваших, и совсем не джентльмен, с каким вы раньше сидели. Заходи, – велел он угрюмому субъекту с глазами, запавшими в угольные ямы глазниц, ярко-красным кривым носом и маленьким капризным стюартовским ртом. Свободный серый покаянный балахон очень даже ему шел, наводя на мысль о монашеской рясе.

– Привет, – сказал Тристрам. – Кажется, мы уже встречались.

– Мило, правда? – вставил надзиратель. – Воссоединение старых друзей.

Выйдя из камеры, он запер дверь и сардонически усмехнулся из-за прутьев. Потом зазвякал прочь.

– Мы встречались в «Монтегю», – вспомнил Тристрам. – Полицейские вас тогда чуток побили.

– Встречались? Побили? – неуверенно ответил субъект. – Столько встреч, столько людей, столько гонений и побоев. Как с Господом, так и со мной. – Он обвел темными глазами камеру и кивнул. Потом любезно сообщил: – Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет десница моя. Да прилипнет язык мой к небу моему, если не буду помнить тебя, если не вознесу Иерусалим превыше веселья моего [12] Псалтырь, псалом 137. .

– За что вы тут? – спросил Тристрам.

– Поймали меня, когда я служил мессу, – ответил тот. – Пусть меня и лишили сана, но я еще наделен силой. В последнее время появился спрос, растущий спрос. Сегодня собирается довольно большая паства, уж вы поверьте.

– Где?

– Это возвращение в катакомбы, – удовлетворенно ответил расстрига, – в заброшенные подземные туннели. Даже подземные поезда. Богослужение на ходу, как я это называю. Да, страх растет. Голод, этот всадник апокалипсиса, скачет по миру. Господь просит приемлемой жертвы для умиротворения своего гнева. И в своем роде, раз уж вино у нас вне закона, она ему преподносится. Что у нас тут? – Он всмотрелся в граффити Тристрама. – Наскальные надписи, да? Чтобы скоротать время?

Он сильно отличался от того человека, какого Тристрам помнил по краткой потасовке в «Монтегю». Теперь он был безмятежен, говорил размеренно и изучал высеченные Тристрамом непристойности точно неведомый язык.