Сергей Чекмаев - Социум [антология]

Если отбросить самообман, которому мы предаемся, пытаясь оправдать свое бездействие, то я, конечно, попросту тянул время, не зная, что делать дальше. Нарастало раздражение. Чем бы ни закончился этот день, жизнь уже никогда не будет прежней. Кто виноват в этом? Во всяком случае, не я.

Парень уже полностью пришел в сознание — я чувствовал это по исходящим от него безопасным «слепым» волнам. Почти инстинктивная ненависть охватила меня, и пришлось напомнить себе, что это, как-никак, моя плоть и кровь. Если бы наша жизнь сложилась иначе, из него мог бы получиться неплохой реставратор. А он, похоже, уже стал неизлечимым холофабрикатором, как становятся неизлечимыми наркоманами. Аналогия вполне законная. Насколько мне известно, ни один из его «коллег» не останавливался добровольно или хотя бы довольствовался малыми дозами «творчества». Даже сейчас его больной мозг не находил ничего лучшего, кроме как бессознательно пытаться сбежать из захлопнувшейся мышеловки единственной реальности. Бедняга. Что с ним сделала наследственность…

Пытка, пожалуй, чересчур затянулась. Я надел перчатки и помог ему подняться на ноги. Прикосновения, даже через кожу мертвого животного и ткань одежды, не доставили удовольствия нам обоим. Все, кто так или иначе связан с холофабрикатными «побочными эффектами», недолюбливают телесные контакты. Ты можешь быть уверен в своей неуязвимости, но можно ли быть настолько же уверенным в своих клетках? Вот на каком уровне гнездится предательство.

Шатаясь и вздрагивая, парень потащился туда, куда я его направил, — к дому. Да, его здорово обработали, несмотря на присутствие мамочки . А может, как раз поэтому — она-то знала его лучше, чем ему хотелось бы. Но вот что буду делать я, когда закончится действие препаратов, тормозящих холофабрикатную активность? Последнюю пару ампул я истратил на скромнягу под ником Венец Творения и с тех пор не возобновлял запас. Хлопотное это дело — держать в плену холофабрикатора. И я был не склонен недооценивать опасность — кое-кто из реставраторов поплатился за это рассудком или жизнью. Не превратятся ли повязка и скотч в экраны из папиросной бумаги, когда химия отыграет свою партию? Ну что же, скоро выяснится.

Он осторожно, будто на эшафот, взошел на веранду, пробуя ногой каждую ступеньку. Моя кошка по кличке Грязь наспех изобразила брезгливость и убралась с дороги. Я открыл затянутую сеткой дверь и ввел его в дом. Из коридора — в гостиную, не знавшую гостей, хотя следовало бы сначала затолкать парня в душевую. Но мне было не до чистоплюйства, а ему — тем более. Я усадил его в кресло и задвинул плотные черные шторы. Учитывая, что снаружи сгущались сумерки, в комнате воцарилась почти полная темнота. На всякий случай я хотел иметь несколько секунд форы — черт знает, на что способна эта продвинутая холофабрикатная молодежь.

Я отодрал скотч — раздался короткий сдавленный вой — и уселся в кресло напротив. Открыл было рот, чтобы спросить имя, потом решил: нет, все-таки лучше не надо. И спросил другое:

— Лифт — твоя работа?

Он приподнял голову, прислушиваясь к моему голосу, которого не было в каталоге голосов его мучителей. Ответил, с трудом ворочая языком:

— Нет.

Ну что же, поверим для начала. Слишком мало времени прошло с той поры, как это сверкающее и ухмыляющееся дерьмо появилось на моем горизонте, а парень уже давненько был не при делах. Не по своей воле. Я честно дал ему шанс:

— Если я сниму повязку, ты сотрешь его?

Даже не различая выражения лица, я почувствовал, как парень напрягся. Ну, еще бы: один из пунктов неписаного кодекса этой холофабрикатной братии — не покушаться на творения «коллег». После долгой паузы он поинтересовался:

— Какой у меня выбор?

И сжался в ожидании удара. Из того, что он попытался торговаться, я сделал вывод, что Майя проявила снисхождение и он по крайней мере остался зрячим. Да и кто бы на его месте не торговался?

— Уже никакого. Я не буду снимать повязку. Мы просто поговорим, и, в зависимости от того, что услышу, я решу, что с тобой делать.

Он наверняка догадывался: «делать» означало одно из двух. Время от времени холофабрикаторы исчезали. Ничего не попишешь — профессиональный риск. Опасный стиль жизни. Смертельные развлечения. За удовольствие чувствовать себя кем-то вроде бога тоже надо платить.

— Дайте сигарету.

В чем не откажешь молодым, так это в наглости. Иногда я выполнял последние желания, но не такие.

— Я не курю. А теперь и ты бросил.

Он долго молчал, потом спросил:

— Это лягушки?

Я так привык к вечернему хору, что уже его и не замечал. Хотя звук был довольно громкий.

— Да. Нравится?

— Нравится.

Иронии я не уловил. Но надо быть совсем уж идиотом, чтобы иронизировать в его положении.

— Только ты не пытайся понравиться мне.

Он выдохнул сквозь зубы, словно признавая свое бессилие и одновременно приходя от этого в бешенство. В наступившем молчании я мысленно примерил на себя его ощущения. Неизвестное место, повязка на глазах, полная темнота, связанные руки, рокочущие звуки дикой и грязной глухомани, незнакомый голос, предупредивший заранее, что будет единоличным судьей. Довольно мучительное ожидание, на мой вкус.

Наконец он не выдержал:

— Тогда зачем этот разговор?

Ответ мог быть таким: «Затем, что прошлое для меня — не пустой звук». Но, понятно, не стоило преподносить холофабрикатору подобный подарок. Если бы он знал, до какой степени я был уязвим в те минуты, когда проклятая сентиментальность и отжившая мораль вынуждали меня так рискованно тянуть время, откладывая неизбежное! А может, он догадался? От этой мысли уже веяло кислым запашком страха. И кислота сделалась концентрированной при очередном подозрении, что я стал объектом изощренной манипуляции.

— Ты знаешь, кто я?

— Нет.

Если бы не едва заметная пауза, я бы счел это правдой. Однако он тут же добавил:

— Но у меня есть предположение.

Я ждал.

— Вы единственный, кому моя мать полностью доверяет.

Я чуть не засмеялся. Другим именем Майи могло быть словечко «паранойя».

— Ты уверен?

Он кивнул:

— Она бы не поручила кому попало избавиться от смертельного врага. Но я ей не враг, что бы она ни думала. Я хотел бы сделать ее счастливой. Она могла бы хоть немного пожить в мире с собой… и другими. Прекратить бессмысленную войну.

Была ли в его словах горечь и любовь, или я слышал то, что хотел услышать? А может, этого хотел он?

— Она слишком хорошо знает, что такое подделка.

— То, за что она так яростно цепляется, тоже подделка.

Да, вот мы и добрались до окончательного аргумента холофабрикаторов. Честно говоря, тут я ступал на зыбкую почву. Абсолютно все могло быть скопировано. Не исключая меня самого. И, соответственно, абсолютно все могло быть искажено — сознательно или случайно. А в результате бесчисленных реставраций утрачивалось даже представление об оригинале. Ну и за что тогда мы «так яростно цепляемся»? Не потеряли ли мы давно самих себя на плацдармах «бессмысленной войны»? Иногда, правда, мне казалось, что единственным верным индикатором реальности остается боль. Но это уже отдавало безнадежным мазохизмом.