Роберт Хайнлайн - Иов, или Комедия справедливости

Вот только нам с Маргретой пришлось идти босиком.

Сержант Домингес не предложил взять такси, а мне напрашиваться было, конечно же, неудобно.

Сначала ходьба босиком не казалась мне делом первостепенной важности – на улице было немало босых ног, и далеко не все они принадлежали детишкам (и без рубашки был отнюдь не я один). В детстве я расценивал возможность побегать босиком как сказочную роскошь, как редкостную привилегию. Я бегал босиком все лето и с огромным сожалением надевал ботинки, когда приходило время снова идти в школу.

Но уже после первого квартала я стал удивляться, почему в детстве я с таким нетерпением ждал момента, когда можно будет побегать без ботинок. Вскоре я попросил Маргрету сказать сержанту Роберто, чтобы он, если можно, не спешил так, ибо я хочу выбирать затененные участки пути – этот проклятый тротуар прямо-таки поджаривает мне пятки!

(Сама Маргрета ни на что не жаловалась, и меня это очень задевало. Ангельское спокойствие Маргреты меня вдохновляло… но следовать ее примеру мне было не под силу.)

В общем, я уделял состоянию моих бедных, нежных, розовых, незаслуженно оскорбленных пяток все больше внимания, страшно жалел себя и все время удивлялся, как мне пришло в голову расстаться с богоданной страной.

«Я плакал, что бос, пока не встретил безногого». Не помню, кто первый это сказал, но данная сентенция безусловно является частью нашего культурного наследия и должна остаться в веках.

Именно это произошло со мной.

Примерно на полпути, у фонтана, там, где avenida Мигеля Алемана пересекается с calle Акила Сердана, мы повстречали нищего. Он поглядел на нас снизу вверх и с улыбкой протянул несколько карандашей. А смотрел он снизу вверх потому, что сидел в тележке на колесиках; ног у него не было.

Сержант Роберто окликнул нищего по имени и бросил ему монетку. Тот ловко поймал ее зубами, опустил в карман, сказал сержанту «Gracias» и переключил внимание на меня.

– Маргрета, – торопливо попросил я, – объясни ему, пожалуйста, что у меня совершенно нет денег.

– Хорошо, Алек. – Она присела на корточки, чтобы видеть глаза нищего. Потом встала: – Пепе говорит, что ничего страшного. Он подождет, пока ты не разбогатеешь.

– Будь добра, передай ему, что я непременно вернусь. Обещаю.

Она так и сделала. Пепе широко улыбнулся, послал Маргрете воздушный поцелуй и отдал честь нам с сержантом. Мы пошли дальше.

А я перестал волноваться о своих несчастных ступнях. Пепе заставил меня пересмотреть свои взгляды. Когда выяснилось, что мексиканское правительство считает наше спасение не почетной обязанностью, а источником дохода, я проникся глубоким сожалением к своей участи, чувствуя себя обиженным, задетым и оскорбленным до глубины души. Я бормотал под нос, что мои соотечественники абсолютно правы, называя всех мексиканцев пиявками, живущими за счет туристов-гринго! Ну, к Роберто и лейтенанту это не относится, а вот другие… Проклятые лентяи, все они только и ждут подходящего случая, чтобы заграбастать американские доллары!

Как Пепе.

Я перебрал в памяти всех встреченных сегодня мексиканцев и мысленно попросил у каждого прощения за свои подлые, гаденькие мысли. Мексиканцы – наши попутчики на долгом пути от сумрака к вечной тьме. Одни смиренно несут свое бремя, другие с ним не справляются. А те, кому выпадает особо тяжкая ноша, принимают ее безропотно и с кротким достоинством.

Как Пепе.

Еще вчера я купался в роскоши – сегодня я нищ и весь в долгах. Но у меня есть силы, ум, здоровые руки… и есть Маргрета. Моя ноша легка, и я приму ее с радостью. Спасибо тебе, Пепе.

Над дверью консульства развевался американский флаг, а на двери красовалось бронзовое изображение большой государственной печати. Я дернул висячий звонок.

После долгого ожидания дверь приоткрылась, и женский голос велел нам убираться прочь. (Перевод не требовался, тон говорил сам за себя.) Дверь стала закрываться. Сержант Роберто громко свистнул и что-то крикнул. Дверь снова приоткрылась, начался диалог.

– Он требует передать дону Амброзио, что тут находятся два американских гражданина, которым нужно с ним немедленно повидаться, так как в четыре часа их будут судить, – сказала Маргрета.

Нам опять пришлось ждать. Минут через двадцать горничная впустила нас и провела в сумрачный кабинет. Вошел консул, уставился на меня и холодно осведомился, как я посмел нарушить его сиесту.

Впрочем, при виде Маргреты он оттаял и учтиво спросил:

– Чем могу служить? Не окажете ли честь моей скромной обители, выпив стаканчик вина или чашечку кофе?

Даже босая, даже в нелепом наряде, Маргрета выглядела настоящей леди… А меня принимали за бродягу. И не спрашивайте меня почему – это факт, и все тут. Как правило, подобное впечатление создается не только у мужчин, но и у женщин тоже. Любая попытка его объяснить сводится к таким выражениям, как «королевский», «благородный», «аристократичный», «врожденные манеры» – то есть к словам, кои суть анафема с точки зрения американского демократического идеала. Что это говорит о Маргрете и об американском идеале – пусть разбираются школьники, пишущие сочинения на заданную тему.

Дон Амброзио оказался помпезным ничтожеством, но тем не менее с ним было легче: он говорил на американском языке – настоящем американском, а не на английском, – поскольку родился в Браунсвилле, штат Техас. Его родители наверняка были «мокроспинниками». Свой талант к политическим дебатам с соотечественниками-чиканосами он обменял на синекуру, и теперь с удовольствием разъяснял туристам-гринго, почему в стране Монтесумы они не могут получить того, что им позарез необходимо.

Именно это он нам в конце концов и озвучил.

Я дал возможность Маргрете вести бо`льшую часть переговоров, ибо у нее это получалось куда лучше, чем у меня. Она называла нас «мистером и миссис Грэхем» – так мы договорились еще по пути сюда. Когда нас спасли, она воспользовалась именем «Грэхем Хергенсхаймер», а потом объяснила мне, что это оставляет нам выбор. Я могу остаться Хергенсхаймером, просто сказав, что у тех, кто слышал мое имя, память дала небольшой сбой, – на самом деле я назвался Хергенсхаймером Грэхемом. Нет? Значит, виноват я – ошибся, о чем и сожалею.

Я решил все же остаться Грэхемом Хергенсхаймером, но пользоваться преимущественно фамилией Грэхем, так как это упрощало дело. Для Маргреты я всегда был Грэхемом, да и сам эксплуатировал это имя больше двух недель. Прежде чем мы покинули консульство, мне пришлось солгать еще раз десять, чтобы наша история хоть как-то походила на правду. Мне не хотелось создавать новых осложнений, а «мистер и миссис Грэхем» были самым простым выходом.