Юлия Зонис - Боевой шлюп «Арго» [сборник]

– Так ты разыграла меня? Специально притворилась, чтобы я тебе выболтал? Ну ты и…

У мальчика даже дыхание перехватило. Подло! Это было подло. Кто же мог сказать ей, неужели Рустам? С ним Сандро когда-то поделился секретом, а зря. Надо было молчать и не доверять никому.

Он завозился на ветке, торопясь поскорее слезть, – и почувствовал на запястье Ингину руку. Она держала неожиданно крепко, слишком крепко для такой худенькой девчонки. Сандро дернулся:

– Пусти, больно! Ты что, ненормальная?

Будто не слыша, Инга разжала пальцы Сандро, и из его руки выкатился красный камушек. Ингины глаза оказались совсем близко, и Сандро понял, что они очень темные, почти черные. Почему же раньше ее глаза казались серыми?

– Ты был Кукушонком в игре, да? Тебе ведь часто выпадает Кукушонок?

Сандро никогда не думал об этом, но сейчас вспомнил – да, часто. Намного чаще, чем остальным. Ну и что? Он совсем растерялся, ему было обидно и больно от впившихся в запястье жестких пальцев.

– О чем ты говоришь?

– А если не по игре?

Инга подняла раскрытую ладонь, на которой блестел черный камушек. Потом взглянула прямо в глаза Сандро:

– Твоя птица… Она все время меняется. Когда ты злишься, это такой маленький сыч. А когда радуешься – ласточка или чайка. Я раньше не замечала…

Только сейчас Сандро понял, что у девочки в руках авоська. Его собственная авоська, с мелкоячеистой капроновой сеткой. Инга перебирала ячею, и на секунду Сандро показалось, что сеть растянулась, задрожала, невидимые узелки разбухли, а оранжевый капрон прыснул травяной зеленью. Небо над ним потемнело, будто стаи бесчисленных птиц взвились вверх и закрыли солнце. Сандро задохнулся. Ветка поплыла в сторону; качнулся и скачком приблизился двор…

Он уже падал, но тут потянуло за руку, рвануло – и мир вернулся на место. Сети не было. А бледная девочка, вцепившаяся в его рукав, бормотала:

– Сашка, ты чуть не упал! Прости меня. Прости, я не хотела…

Сандро выдернул руку и попробовал усмехнуться. Губы дрожали. Тогда он хрипло сказал:

– Пустяки. Просто я сам поскользнулся. Спасибо, что удержала.

Инга улыбнулась. Эта новая улыбка была обычной. Да что там обычной – Инга вся так и засветилась.

– Правильно. Глупости все это. Птицеловы ведь давно-давно уже не охотятся на птиц. А еще… мой отец говорил: те, старые, Птицеловы гонялись за Кукушатами вовсе не затем, чтобы убить их. Кукушонок – как Синяя Птица, за которой все идешь и идешь и не можешь догнать…

Красные пятнышки на Ингиных щеках загорелись ярче. Сандро вздохнул… глубоко вздохнул, ему показалось, что он вдыхает целый мир, огромный, прекрасный и вечный. Он дотронулся до Ингиной ладони. Взял черный камешек, согревшийся от теплой руки – и уронил его на землю, к сандалии и зеленой инжирине. Камушек подпрыгнул и укатился в кучу щебенки. Сандро проводил его взглядом и кинул следом вторую сандалию.

Совсем позабытая Сулико крикнула из-за гаража:

– Эй, жених и невеста, вам целоваться не надоело? Слезайте уже, пойдем лучше в кино.

Сандро и Инга переглянулись. Мальчик фыркнул, а потом громко расхохотался. Девочка немного подумала и тоже рассмеялась.

А за их плечами валилось к горизонту тяжелое красное солнце.

Голубь клевал мой глаз.

«Значит, я уже умер», – промелькнуло в голове. С другой стороны, даже если это и так, на фиг мой глаз голубю? Он вроде птица не хищная. С этой мыслью я окончательно проснулся.

Глаза моего голубь не клевал, но вместо этого задрал над ним хвост. Хвост был грязный. Я шуганул наглую птицу и уселся торчмя среди полуразрушенных гнезд, битой скорлупы и бело-зеленых кучек помета. Опять я задрых на голубятне!

Внизу визгливо орали. Я прислушался. Кричали что-то типа «Зинаида». Голос принадлежал моей теще, и я в тысячный раз пожалел, что не женился на сироте. Готовила Софкина матушка, правду сказать, замечательно – даже сквозь вонь голубиного дерьма пробивался манящий аромат ее стряпни. Первые дни ежегодных тещиных визитов были настоящими праздниками желудка, но сейчас она торчала у нас уже три месяца, и гурманские радости ощутимо поблекли. А ведь еще три месяца стерву терпеть! Чертыхнувшись, я вытряхнул из волос перья и на четвереньках пополз к лесенке.

Когда я спустился во двор, теща окинула меня неприязненным взглядом и, поджав и без того тонкие губы, ткнула подбородком в сторону ворот:

– Вон, опять к тебе.

Я обернулся. За воротами был припаркован дряхлый жигуль-восьмерка. Рядом с жигуленком стоял гость. Был он высок, тощ, мосласт и небрит. С плеча гостя свисал изрядно потрепанный рюкзак. Еж мою мать, да будет Земля ей пухом! Только этого мне сегодня и не хватало.

Гость жадно пил чай, с хрустом разгрызал кусочки сахара крупными белыми зубами. А руки у него были немытые, и под ногтями скопилось немало грязи. Впрочем, видал я и не такое. У этого хоть нож между лопаток не торчит и кишки на стол не вываливаются. Нормальный мужик – сидит, чай пьет, на тещу косится. Впрочем, что я вру? Был бы он нормальным, сюда бы небось не приперся.

Теща шваркнула на стол перед нами блюдце со сливовым вареньем, одарила меня напоследок еще одним злобным взглядом и убралась в дом. Гость поставил чашку, недогрызенный кубик сахара аккуратно положил рядом. Обернулся, кивнул в сторону голубятни:

– Они там?

Я не ответил. Зачем отвечать? Если он пришел сюда, то и сам знает. Кто же все-таки такой этот тип? На аэда не похож, аэды народ аккуратный, прилизанный. И не герой – это уж точно. Ладно, я в дела своих гостей не вмешиваюсь и расспрашивать не расспрашиваю. Их потом и без меня… расспросят.

Вместо ответа я облизал ложку – варенье в этом году удалось на славу – и спросил:

– Условия знаешь?

Мужик кивнул. Знает.

– А в рюкзаке что?

Гость мой развязал тесемку и потянул из рюкзака ловчую сеть. Так. Со своим, значит, снаряжением пришел, моему не доверяет. Ну и правильно делает. Так меня все это достало, что я в своих сетях давно дырок понаделал. Ночью как-то, после такого же вот визита, взял ножницы и чик-чик. Зато теперь они, гости мои, аэды-герои-любовники, хоть живыми отсюда уходят. А этот, видать, упрямый. И за дело решил взяться всерьез.

– Ну-ну, – говорю. – Решился, значит?

Он кивает.

– И голубков моих не боишься?

Мотает башкой – не боится, мол. Интересно, за кем он пришел? Небось за той, серенькой, что третьего дня пожаловала. Молода она для него больно. Ну да такая любовь – самая цепкая, когда старший с младшей. По себе знаю. Моя Софка, перышко мое… К черту! Не хочу, не буду я думать о ней, не сейчас, не при нем. Через три месяца она к матери уедет, вот тогда и буду о ней думать. Вспоминать. А сейчас она в поле, ворожит там что-то над пшеницей. Или, может, цветы собирает. Она любит венки плести, Софка, только вот носить их некому. Не дали нам детей… А были бы дети, она бы, может, к матери своей, мегере старой, каждые полгода не ездила, меня бы тут с этими пернатыми тварями и с полоумными гостями не оставляла.