Олег Чарушников - Здесь могут водиться люди (сборник)

(Как просто порой спасти утопающего в пучине житейских невзгод человека! Все, что для этого требуется, — посмотреть на дело непредвзятым, свежим взглядом.

— Дружище! — сказал я. — Пока эти ловцы жемчуга будут рыскать по подвалам и помойкам, мы пойдем принципиально иным путем. Мы не будем ловить мышей. Мы будем их разводить.

Уинстон открыл один глаз.

— Мы начнем разводить их немедля на тайных плантациях подсолнухов. Кормом послужат запасенные семечки. У нас все готово, и никто не опередит нас. Размножаются они молниеносно. Через неделю у нас будут миллионы.

Уинстон открыл второй глаз и слезы восторга медленно покатились по его впалым щекам. За последние полчаса он здорово исхудал от горя.)

Крестный папа Кисселини умел подбирать людей. После третьего звонка бармен щелкнул пальцами, встал и доложил:

— Сударь Авель! Лейтенанты приступили к организации питомников. Через три дня государству будет сдана первая партия отборных мышей!

— Вольно, — скомандовал я.

Уинстон самодовольно ухмыльнулся и посмотрел на часы.

— Шестнадцать тридцать. Сейчас должен позвонить мой человек из Горэкономуправления…

Раздался звонок. Папа Кисселини держал дисциплинку на высоте.

Бармен взял трубку. Самодовольная ухмылка медленно сползала с его лица и оборачивалась тусклой гримасой безнадежности. Закончив разговор, он подошел ко мне.

— Прикажите казнить меня, сударь, — глухо произнес Уинстон. — Я не выполнил приказания. Одновременно с записью в Отчете мой человек бесследно исчез. Это означает, что он одновременно работал на бывшего Главного эконома. Сегодня вечером в город прибывает новый начальник Горэкономупра. Проникнуть в управление теперь невозможно…

Бармен помолчал и добавил мертвым голосом:

— Но не это самое страшное. Перед исчезновением мой человек успел передать: «Дредноут-14» занесен в Отчет как сэкономленный в интересах государства и прекратил существование.

В аналогичных ситуациях старинные романисты любили писать так: известие поразило его как громом. Они вообще обращались со своими героями сурово, без всяких сантиментов. Особенно в этом смысле свирепствовал Шекспир. Я как-то подсчитал, что примерно 90 процентов его героев кончили жизнь крайне нехорошо. В комедиях великий англичанин несколько умерял свою кровожадность, но касательно трагедий — тут равных ему не было. Если в первом акте герой (не главный даже, а так, из малозначащих) имел неосторожность показаться на сцене и произнести пару слов, можно было не сомневаться: в последнем действии его постигнет ужасная участь. В этом отношении с Шекспиром мог потягаться только другой, более поздний классик с похожим именем. Проживал он в другой стране, много веков спустя, но уроки великого предшественника усвоил всей душой. Последователь Шекспира (а звали его, как легко догадаться, Юлиан Семенов, правильно) сумел поднять планку до 99 процентов. В живых начал оставаться один из героев, хотя уже примерно к третьему роману читатели ничего так не хотели, как его, героя, мучительной и скорой гибели. Все остальные сходили с круга самыми разнообразными способами. Как нетрудно заметить, после этого рекорда прогресс в литературе несколько замедлился. Причина ясна: писатели никак не могут решиться на полное, без вычетов, истребление действующих лиц, потому что тогда неизбежно придется выдумывать новых персонажей для следующего произведения. Это отнимет много времени и литературный процесс может снизить обороты.

Прошу простить меня за некоторое отступление от сути. Просто-напросто хотелось показать, что в критические моменты в голову порой лезут самые неожиданные мысли. Гром! какой там гром! если бы каждое дурное известие поражало нас как громом, максимум через неделю мы все поголовно бы оглохли. Спасибо природе-матушке, она позаботилась о своих суетливых творениях и наградила их способностью думать о пустяках в самые трагические минуты.

Первое, о чем я подумал, когда услыхал о гибели корабля, было: нашего завлаба хватит кондрашка. Как-то сами собой поплыли в уме строчки из приказа по лаборатории, где меня объявили невозвращенцем из отпуска, морально деградировавшим элементом, а также поклонником буржуазных псевдотеорий. Тут же вспомнился неоконченный спор о реакционном втором законе Ньютона (см. первую главу)…

Не знаю-не знаю, а только до сих пор мне кажется, что меня спасло легкомыслие. Все кончилось, стремиться было некуда, и я почувствовал неожиданный прилив уверенности и спокойствия.

Первым делом я выключил телевизор, где читал свою вторую новую поэму («Ура, мы дождались, и светлый миг…») не теряющийся поэт Л. Ольховянский.

В коридоре продолжали с топотом и воем ловить мышей. Бармен стоял посреди номера и смотрел в одну точку. Я вольготно расположился в кресле у окна.

— Уинстон, скажите, кто имеет право делать записи в этом самом Отчете?

Уинстон продолжал смотреть в одну точку. Уверен, что ничего интересного он там не видел.

— Дружище, очнитесь…

Каменное молчание.

Я лениво поднялся, вытащил из-под мышки парализованного бармена короткоствольный револьвер и бабахнул над его ухом в потолок. Бармен упал на пол, как доска. Будто ждал.

«Рановато, голубчик, — подумал я. — Надо еще поработать…»

На выстрел никто не явился. Сотрудники и обитатели «Тихого уголка» с энтузиазмом включились в новую кампанию по борьбе.

— Только начальник Горэкономупра, — раздался с пола тихий, но внятный голос ожившего Уинстона.

Я поставил обратно на стол графин с водой, которой намеревался окатить бездыханного бармена, и задал новый вопрос:

— Вы уверены, что запись имеет необратимый характер?

— Уверен, — донеслось с пола. — Ходили слухи одно время, будто Серж Кучка, тогдашний начальник Отдела по распределению искусств, упросил бывшего Главного вернуть ему сэкономленную любовницу. Тот покапризничал, помучил Сержа да и вернул. С той поры, якобы, между ними и начались контры. Они ведь там добра не помнят… Но все это слухи.

— И последний вопрос. Когда, вам сказали, прибывает новый начальник Горэкономуправления?..

Тут Уинстон ожил окончательно. Он встал и прижал руки к груди.

— Сударь Авель! Я потрясен! Ваша комбинация гениальна! Я все понял, сударь Авель! Сегодня вечером мы подменим нового начальника и проникнем в управление. Чтобы искупить вину, я готов исполнить эту роль и внести изменения в Отчет. Ваш корабль будет спасен!

Это была прочувственная и, по-своему, трогательная тирада. Оказалось, правда, что Уинстон прижимал руки к груди не от чувств, а чтобы проверить, на месте ли пистолет, каковой он почтительно, но твердо попросил вернуть.