Олег Дивов - Модноверие [Антология]

Коля посмотрел в окно. На улице творились все те же мневники развитого социализма, но теперь они как-то меньше действовали на нервы. Мневники были всего лишь одним из вариантов развития государства Российского. К сожалению, тупиковым. Но из любого тупика есть выход — назад. И там, позади, у нас Москва златоглавая. Рано или поздно мы образумимся и вернемся туда.

Это ведь типичная русская идея, уж какая есть, подумал Коля, — попытка обрести веру в свои силы, опираясь на прошлое. Мы слишком твердо знаем, что будущее у нас так или иначе украдут, чтобы делать на него ставку. А прошлое, оно не подведет. Прошлое научит нас понимать, кто мы. Этого — достаточно…

На дворе стоял тысяча девятьсот восемьдесят пятый год, советская власть объявила «ускорение», и после долгих невыносимо серых и скучных лет, когда свет в конце тоннеля брезжил русскому интеллигенту разве что на дне бутылки, вдруг затеплилась слабенькая надежда, что «образумимся» это действительно про нас.

Хорошо, если понял суть вещей.

Плохо, что нельзя за это выпить.

На четвертой неделе Коля едва не сорвался, но тут Саша попытался спрыгнуть первым, и Коля буквально поймал его за руку, когда тот махал официанту в Доме журналиста.

— Не надо, старик. Давай относиться к трезвости, как к эксперименту. Нельзя бросать такое большое дело на полпути. Еще немного пострадаем, и организм привыкнет.

— К чему, блин, привыкнет?! К этой безнадеге? Мой организм уже хочет в Израиль!

— Перехочет. Все равно его не пустят, ведь он не стучит в КГБ. Потерпи, старик, это все не впустую, слухи-то уже ползут про нас. Рано или поздно будет результат.

— Ага, слухи… О том, что мы на пару с ума сошли! Люди уже ставки делают, когда ты зарежешь кого-нибудь тупым столовым ножиком.

— Удивительно, — Коля взял нож и рассеянно повертел его в пальцах. — Мы не нравились обществу, пока выпивали, и совсем не нравимся, когда перестали? Ах, ну да, это же так не по-нашему, не по-советски…

— Положи, — сказал Саша.

Через месяц трясущийся Королев начал втихаря подумывать о самоубийстве, а потный Слонимский — не пойти ли ему в фотоателье, щелкать советских людей на документы.

И тут советская власть объявила меры по преодолению пьянства и алкоголизма.

Если раньше ужас, с которым пьющие коллеги поглядывали на непьющих Колю с Сашей, был в общем притворным — ну клоуны и клоуны, подыграем им немножко, — теперь он выглядел куда более правдоподобно.

Некоторых, судя по выражению лиц, так и подмывало спросить Колю: «Откуда ты знал?!» Но понятно же, что не мог знать, откуда ему, безобидному интеллигентному пьянчуге…

— Я тебе говорил — будет результат? — шептал Коля.

— Не такой же! — пыхтел Саша.

— Погоди, и своего дождемся.

Еще через девять трезвых дней, которые дались друзьям немного полегче — видимо, организм и правда начал привыкать, — дождались.

Советская власть объявила усиление борьбы с пьянством и алкоголизмом.

Да такое усиление, что в магазинах пропала водка.

Это вам не соплежуйские «меры по преодолению», это по-нашему, со всей коммунистической прямотой, да по сопатке — усиление борьбы!

Рядовая журналистская братия испугалась всерьез. С Колей раскланивались строго издали. Потом ловили Сашу и пытались у него выяснить, как давно Коля в КГБ и на какой должности.

— Прямо не знаю, что ответить, — говорил честный Саша.

Чем, разумеется, только все усугублял. Когда такое скажет здоровенный, поперек себя шире, московский еврей, почти двадцать лет состоявший при журналисте Королеве собутыльником, и вместе с ним непонятно чего ради проделавший головокружительный штопор аж до самого гудка и далее везде — сами понимаете, как это звучит.

Зато Колю полюбили редакторы отделов, ответственные секретари, заместители главных редакторов и сами главные. Здоровались с ним за руку, говорили, что всегда в него верили — или типа того, — желали творческих успехов. Ободряли: ты держись, Николай, ты молодец, Николай. Но почему-то не звали молодца на работу.

— Старик, ты перегнул эту палку, — говорил Саша, потея и утираясь домжуровской салфеткой. — Ты заигрался. Ладно бы они просто боялись. Они тупо не знают, как к тебе относиться! А это плохо, старик… Если будет совсем труба, я-то не пропаду, у меня профессия — вон, в кофре лежит. А ты куда денешься?

— В деревню, гнать на продажу кальвадос, — отвечал Коля, глядя в стол.

— У тебя аппарата нет. А потом, теперь за это дело… Искоренение самогоноварения! Искоренят нафиг.

— Значит, искоренюсь, — глухо отозвался Коля.

И тут его позвали в газету «Воздушный транспорт».

Давным-давно она звалась «Сталинский сокол», а ее главным редактором был лично Василий Иосифович. Когда Иосиф Виссарионович кони двинул, благодарные соратники быстренько ощипали сталинского сокола догола, а профессиональная газета советских авиаторов просто исчезла. Наверное, чтобы авиаторы много о себе не воображали. Чай, не железнодорожники. И даже не лесная промышленность. Перезапустить издание удалось только в семьдесят восьмом, и лично «Победоносцев Советского Союза» товарищ Суслов изволил начертать на пилотном макете исторические слова: «Воздушный транспорт».

Коля шагнул в «Воздушку», как король на эшафот: с гордо поднятой головой.

— Она же гудит, как два паровоза! — выпалил Саша, потея на нервной почве больше прежнего. — Ее никакое усиление и искоренение не исправит! Ты через неделю сорвешься там!

— Через две недели ты будешь со мной, — пообещал Коля.

Для столичного журналиста вроде Коли, еще недавно вполне преуспевающего, но сошедшего с пути истинного, отраслевая газета уровня «Воздушки» могла стать в известном смысле чистилищем. Либо ты отсидишься там, трезвый до омерзения, год-другой и снова потихоньку взлетишь, либо это твоя последняя ступенька вниз перед низвержением в геенну лесной промышленности. Теоретически. На практике из «Воздушки» как-то не особенно взлетали. Но выбора у Коли не оставалось.

Будь ему не за сорок, а под тридцать, он мог бы поступить, как типичный «шестидесятник»: резко сменить обстановку. Удрать от опостылевших Мневников и, главное, от самого себя, в провинцию — допустим, в чистую уютную Прибалтику, — и начать карьеру заново. А с писательскими амбициями — глядишь, через несколько лет издал бы книжку в «Звайгзне» или «Ээсти Раамат» и вернулся домой, образно говоря, на белом коне… Увы, амбиций у Коли отродясь не было, а иллюзий не осталось: вырванный из родной почвы, он бы уже за год спился наглухо. И никакое искоренение не поможет. Это работяге трудно достать выпивку, когда сухой закон. Журналист просто знает, где она есть. В крайнем случае — чует.