Клиффорд Саймак - Город. Сборник рассказов и повестей

– Ничего. Ничего, мисс. Просто так, вспомнилось. Так, пустяки.

Хотя, конечно, это был отнюдь не пустяк.

Он подумал о том, сколько еще людей на свете могли прочесть вполне определенные строки из его книг. Сколько еще жизней изменилось в нужную сторону после того, как люди прочли какую-нибудь фразу в его книге?

А не без помощи ли он написал именно эти фразы? В самом ли деле он так талантлив, что излагал собственные, тяготившие его мысли? Может, ему помогали писать – точно так же, как помогали жить понарошку? Не в том ли причина, что теперь он ощутил себя исписавшимся?

Но, как бы то ни было, теперь всё позади. Он сделал свое дело, и теперь ему дали под зад коленкой, и сделали это с предельной эффективностью и тщательностью, как того и следовало ожидать – вся эта тряхомундия заваривалась в четкой обратной последовательности, начавшись сегодня утром с журналиста. И в результате на табурет взгромоздился самый заурядный человечишко, и теперь он ест вишневый пирог.

А сколько же еще заурядных людишек и на протяжении скольких веков сидели так же, как и он, – освобожденные от жизни во сне, и столь же безуспешно пытались угадать, что ждет их в будущем? Сколько еще других даже теперь продолжали жить понарошку, как он прожил тридцать лет, до этого самого дня?

Потому что нелепо полагать, понял он, что он такой один; нелепо и бессмысленно заводить жизнь понарошку ради одного-единственного человека.

Сколько же эксцентричных гениев на поверку оказывались вовсе не гениями, и даже не эксцентричными людьми – до той самой поры, пока не встречали безличного человека в сумрачном кабинете и не выслушивали его предложений?

Предположим – только предположим, – что целью этих тридцати лет было то, чтобы сенатор Джонсон Энрайт не оставил служение на благо общества и теперь смог возглавить государственный департамент? Зачем и кому было нужно, чтобы определенный пост занял конкретный человек? И настолько ли это важно, чтобы оправдать использование человеческой жизни ради получения иной развязки?

«Ключ к разгадке таится где-то здесь, – подумал Харрингтон. – Где-то в путаном клубке этих тридцати лет таится ниточка, которая сумеет вывести к замешанным сюда человеку, вещи или организации – кто бы это ни был».

Он почувствовал, как в нем смутно шевельнулась ярость – бесформенная, бессмысленная, почти безнадежная ярость, не направленная ни на кого и ни на что в частности.

В забегаловку вошел человек и взгромоздился на табурет, стоявший через один от Харрингтона.

– Привет, Глэдис, – гаркнул он, затем заметил Харрингтона, хлопнул его по спине и рявкнул: – Привет, приятель! Твое имя в газете.

– Угомонись, Джо, – сказала Глэдис. – Чего тебе?

– Тащи-ка кус яблочного пирога да чашку кофею.

Мужчина был крупного сложения, руки его поросли густыми волосами, а на рубашку был нацеплен значок водителя грузовика.

– Вы что-то сказали насчет моего имени в газете.

Джо прихлопнул к стойке сложенную газету.

– Прям на первой странице. Статья и твой портрет. – Он указал замасленным пальцем, рыкнул: – Свеженькая, прям с типографии, – и расхохотался.

– Спасибо.

– Валяй, читай, – шумно подзуживал Джо. – Или тебе неинтересно?

– Разумеется, интересно.

Заголовок гласил:

ИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ УХОДИТ ОТ ДЕЛ

– Значит, отваливаешь, – ревел водитель. – Тут я тебя поддерживаю, приятель. Сколько книг ты накатал?

– Четырнадцать.

– Елэдис, ты подумай! Четырнадцать книг! Да я за всю жисть столько и не читал…

– Джо, да заткнись ты, наконец! – Глэдис швырнула ему под нос пирог и кофе.

В статье говорилось:

Холлис Харрингтон, автор романа «Взгляни на мой опустевший дом», за который он был удостоен Нобелевской премии, после публикации своей последней книги «Вернись, душа моя» прекращает литературное творчество.

Сообщение было дано в вышедшем на этой неделе номере журнала «Ситуация», в статье литературного обозревателя Седрика Мэдисона.

Мэдисон пишет, что в печатающейся книге писатель наконец окончательно сформулировал идею, сложившуюся у него тридцать лет и тринадцать книг тому назад…

Рука Харрингтона инстинктивно стиснула и скомкала газету.

– Чё такое, приятель?

– Нет, ничего.

– Этот Мэдисон – пройдоха, – заявил Джо. – Ему верить нельзя. Он полон…

– Он прав. Боюсь, что он прав, – ответил Харрингтон.

«Но он-то откуда знает? – спросил он себя. – Откуда это стало известно Седрику Мэдисону, этому чудаковатому одаренному человеку, практически поселившемуся в своем захламленном кабинете и пишущему нескончаемый поток компетентных литературных обзоров?» Особенно если учесть, что самому Харрингтону это стало окончательно ясно только сегодня утром.

– Те чё, пирог не по вкусу? – поинтересовался Джо. – Да и кофе остыло.

– Оставь его в покое, – с яростью вмешалась Глэдис. – Кофе я ему подогрею.

– Вы не будете возражать, если я возьму газету? – спросил Харрингтон у Джо.

– Валяй, приятель. Я с ней покончил. Читаю только про спорт.

– Спасибо. Мне надо кое с кем повидаться.

Пустой вестибюль здания «Ситуации» был полон блеска и ярких сполохов искр, ставших торговой маркой журнала и работающих в нем людей.

В сферическом стеклянном колпаке медленно и неуклонно вращался глобус диаметром в один фут. У основания глобуса были размечены часовые пояса, а на его поверхности вспыхивали символы, показывающие мировую ситуацию.

Харрингтон остановился в дверях и огляделся, встревоженный и напуганный вспышками и яркостью вестибюля. Понемногу он начинал ориентироваться: вон там лифты, а рядом с ними табло с указанием расположения комнат. Вот стол справок, пустой в это время суток, а сразу за ним дверь с табличкой:

ХАРВИ

Часы посещений с 9 до 5 по будням

Харрингтон подошел к табло, остановился и задрал голову, отыскивая нужное имя:

СЕДРИК МЭДИСОН…317

Отвернувшись от табло, он нажал кнопку вызова лифта.

На третьем этаже лифт остановился, и Харрингтон вышел. Справа от него была редакция новостей, а слева – ряд дверей кабинетов, выходящих в длинный коридор.

Он повернул налево, и третья дверь оказалась 317 кабинетом. Она была распахнута, и Харрингтон вошел. За столом, на котором громоздились высокие стопки книг, сидел человек. Остальные книги грудами валялись на полу и до отказа наполняли развешанные по стенам полки.

– Мистер Мэдисон? – спросил Харрингтон.

Человек оторвался от книги и поднял голову.

И внезапно Харрингтон вновь оказался в том прокуренном, полутемном кабинете, где давным-давно заключил сделку с безличным незнакомцем – только тот больше не был безличным. Харрингтон узнал окружавший этого человека ореол – потрясающее ощущение сильной личности, беспокоящее, непристойное чувство своеобразной психологической дурноты.